Подари мне надежду

— Татьяна Сергеевна, я ведь взрослый мальчик и понимаю, что слова — это ерунда. Я могу сейчас разорвать на груди рубашку и поклясться быть самым верным и примерным, и никогда не оступаться, быть идеальным во всём. Но вы поверите мне? Я бы себе не поверил.

— Верно мыслишь. Продолжай.

— Я могу лишь гарантировать, что никогда не обижу её намеренно. Жизнь слишком непредсказуемая штука, но здесь и сейчас Аня для меня слишком много значит.

— Ты бы действительно мог убить того наркомана? — задаёт неожиданный вопрос, барабаня пальцами по столешнице.

— Мог бы. Если бы Аня серьёзно пострадала.

— В тебе живёт рыцарь, — улыбается и поднимается из-за стола.

Молча слежу за её действиями, а Татьяна Сергеевна расстёгивает большую клетчатую сумку, извлекая на свет бутылку вина.

— Домашнее, — потряхивает ею в воздухе и продолжает: — Ты не запойный, случайно?

— Вроде до этого дня не был.

— Мало ли… вдруг вместе с рыцарем в тебе живёт алкоголик. Не бывает ведь идеальных людей, а ты прямо образец.

Знали бы вы, дорога Татьяна Сергеевна, что я официально женатый человек, быстро бы нашли недостатки, но молчу об этом, потому что не враг сам себе.

Вместо откровений на тему семейного статуса смеюсь и достаю два бокала. Татьяна Сергеевна тихо спрашивает:

— У тебя не будет сигареты? Десять лет бросить пытаюсь, но сегодня слишком переволновалась. Сегодня можно.

Через пять минут Татьяна Сергеевна уже сидит на подоконнике, курит в окно, отмахиваясь от назойливого дыма, и взбалтывает в бокале вино. А ведь ещё молодая женщина. Сколько ей? И сорока нет, если на втором курсе родила, а такая усталость внутри накопилась, что на три жизни хватит.

— Пьёте, значит? — раздаётся голос от двери. — Не стыдно?! Я там, значит, лежу одна, скучаю, а они тут разговоры разговаривают!

Аня взъерошенная, в длинной белой футболке с логотипом какой-то попсовой группы на груди, стоит в дверях и улыбается. Только в глазах тревога. Точно, наверное, не смогла заснуть, боясь, что мы тут поубиваем друг друга.

— Анечка, зачем встала? — Татьяна Сергеевна резво спрыгивает с подоконника и выбрасывает недокуренную сигарету в окно. — Отдыхай, а то вдруг опять плохо станет.

Аня отрицательно качает головой и переводит на меня вопросительный красноречивый взгляд, а я слегка киваю и улыбаюсь.

Всё ведь действительно хорошо, и я даже смог понять, что на душе у её матери. Извечные родительские страхи, что дети совершат всё те же ошибки, наступят на похожие грабли и загубят свою жизнь. В детях мы со страхом боимся увидеть свои собственные недостатки, слишком хорошо зная, чем в итоге это может обернуться.

— Владислав, на минуточку, — говорит Татьяна Сергеевна и решительно идёт к выходу. Когда оказываемся в коридоре, она тычет пальцем мне в грудь и тихо-тихо говорит: — Если ты её обидишь, я лично тебе оторву все органы движения. Я женщина вспыльчивая, потому подумай десять раз. Ясно? Но за то, что ты её защитил и заботишься, я закрою глаза на разницу в возрасте и смазливую мордашку, на которую бабы ведутся. Всё понял? Вот и молодец.

Сверкает глазами в полутьме коридора, а я тихо смеюсь и заявляю:

— Против таких угроз я бессилен. Очень уж мне дороги мои органы.

— Он ещё и юморист, — хмыкает и, не говоря больше ни слова, уходит в кухню.

Ну что? Экзамен пройден? Наверное, да.

28. Аня

Чёртов наркоман.

Из-за него меня не пустили на работу, а Влад относится ко мне, точно я ваза хрустальная. Не люблю болеть, терпеть не могу, когда вокруг меня хлопочут, словно могу рассыпаться в любой момент. Рычать хочется! Но пусть с одним Владом я бы справилась, но в прочной связке с мамой никак — непобедимая команда.

Когда за моим мужчиной закрылась входная дверь, предпринимаю попытку высвободиться из постельного плена, а мама, точно что-то почувствовав, возникает на пороге комнаты.

— Дочка, полежи ещё, не вставай, — просит, но я непреклонна и решительна в своём желании не быть тяжело больной.

— Не хочу, бока уже болят, — бурчу, а мама цокает языком. — Ничего не болит больше, потому я встаю!

Свожу брови к переносице, упираю руки в бока, а мама горестно вздыхает, бросив все попытки призвать меня к порядку.

— Ну, смотри мне, если снова голова закружится, я тебя домой увезу, — угрожает мама, а я смеюсь. — Или в больницу, пусть врачи за тобой следят, если мать не слушаешь.

Нет, правда, это даже забавно.

Иду в кухню, где мама затеяла уборку, а в кастрюльке на плите бурлит и пенится какао. Умопомрачительный запах окунает с головой в детские воспоминания, и я жмурюсь от удовольствия.

— Спасибо тебе, — обнимаю маму, а она целует меня в щёку, обдавая знакомым с детства ароматом ирисов.

Мне до боли в сердце и глупых слёз нравится, когда она снова становится такой, какой была много лет назад: ласковой, спокойной и заботливой. До всех срывов, многочисленных истерик и горстей успокоительных, без которых не умела ни жить, ни спать.

— Пей, — заявляет, ставя передо мной огромную кружку, до краёв наполненную ароматным горячим какао. — Владислав прав: светишься вся. Моя воля, осталась бы я здесь до тех пор, пока не заставила тебя щёки наесть. Пухлые, как у хомяка.

Пока пью, на меня сыпятся вопросы, как из рога изобилия: как питаюсь? не обижают ли меня на работе? удобно ли добираться до магазина? не пристаёт ли кто? не болею ли? И так далее и тому подобное — без конца и края.

Предельно честно отвечая на каждый, понимаю, что всё это — лишь вершина айсберга. По-настоящему маму волнует вовсе не это, но помалкиваю, зная, что в итоге она не выдержит.

Как в воду глядела.

— С Владиславом вы, значит, работаете вместе, — замечает задумчиво, а я киваю.

Молчу. Жду дальнейшего развития событий. Особенно усиленно молчу о том, что мы не только работаем вместе, а ещё и живём, засыпая и просыпаясь в одной кровати, но эта информация точно не для маминых ушей. Хотя, возможно, она догадалась, но всё-таки лучше буду помалкивать — от греха подальше.

— Хочешь я тебе расскажу одну историю, о которой ты точно не знаешь? — внезапно предлагает, внимательно глядя в мои глаза.

— Конечно, — делаю ещё один большой глоток, чтобы скрыть растерянность. — Ты же знаешь, я люблю твои рассказы.

— Это не очень красивая история… — начинает мама и мрачнеет. — Впрочем, она касается твоего отца, потому… эх, ладно.

Я сжимаю под столом кулаки, а ногти врезаются в кожу, но эта боль помогает сконцентрироваться. А мама тем временем продолжает:

— Однажды мы с твоим отцом гуляли в парке. Ну, юность, любовь, поцелуи под Луной — неважно. Отец твой отошёл нарвать мне цветов с клумбы, а я осталась сидеть на лавочке. И ко мне пристали трое отморозков. Хотели ограбить или изнасиловать — не очень-то и важно. Может быть, вообще и то и другое. Какая нынче уже разница? И знаешь, кто меня от них спас?

— Почему-то кажется, что не отец.

И я очень удивлюсь, если ошибусь в своих выводах. Нет, отец — человек неплохой, в чём-то даже правильный, с кое-каким кодексом чести, верный идеалам и своим друзьям. Жаль только, что в своде его “мачистых” правил настоящего мужика не так уж много пунктов отведено семье.

— Правильно кажется, — горько усмехается мама и морщится. — Я начала кричать, звать на помощь, вырываться, потому меня услышал патруль ППС. Придурков спугнули, меня успокоили, а отец твой, как оказалось, ничего не слышал. Представляешь? Не слышал он. — Зябко поводит плечами, а в глазах грусть и сожаление. — Самое страшное и противное во всей этой ситуации, что я поверила. Не знаю, где были мои мозги или глаза, но я поверила. И очень долго ещё скакала на этих граблях.

— Я понимаю.

— К счастью, нет. И, надеюсь, никогда не прочувствуешь на своей шкуре, что такое быть одержимой тем, кто тебя ни во что не ставит и с особым удовольствием вытирает ноги, — снова горестно вздыхает и растирает ладони, будто бы пытаясь согреться. — Впрочем, если кто и знает, какой я была дурой все эти годы, так только ты.