Подари мне надежду

И на секунду померещилось: всё, что было со мной до — выдумка, злая шутка судьбы. Показалось, что Алисы не было никогда, как и её подлости. Я позволил себе обмануться, невольно втянув в свою ложь Аню. И теперь готов за это отвечать.

— Рада за тебя, — произносит, а голос глухой-глухой, и взгляд затягивает пелена отчуждения. — Совет, как говорится, да любовь. Хлеб-соль, каравай с шишками, море цветов… что там ещё в таких случаях говорить принято? А… чтоб дом — полная чаша, а радость никогда не покидала его стен. Доволен? Я молодец? Справилась? Ты же за этим меня позвал?

Идиот, идиот, какой же я кромешный идиот!

— Аня, послушай!

— Ой, прости, мне пора ведь! — спохватывается и порывается подняться, убежать, да только я оказываюсь быстрее: хватаю её за руку, останавливая. Наплевать, что смотрят люди, потому что я не собираюсь дать уйти девушке, которая помогла мне не рухнуть в океан тоски. — Отпусти! — шипит, а я отрицательно качаю головой.

Не дождётся.

— Пока не выслушаешь, никуда не пойдёшь. Даже если мне этот грёбаный ресторан придётся на сутки выкупить. Или спалить на хер, ты меня выслушаешь.

Я смотрю в чёрные глаза, а Аня выдерживает давление, лишь щурится зло, но не теряется. Пока ей не всё равно, пока она злится и пылает лесным пожаром, ещё не всё потеряно. Злость — это эмоция, ненависть — чувство, сильные и всепоглощающие, и это даёт надежду, что ещё не всё испорчено.

— Ты не имеешь права!

— Нет, не имею, — медленно киваю, стараясь не моргнуть, чтобы не отпустить её дерзкий, замешанный на горечи и беззащитности, взгляд, — но плевать.

Чуть сильнее сжимаю пальцы на тонком девичьем запястье, а Аня сдаётся первой: втягивает воздух ноздрями, запрокинув голову. Блядь, если она сейчас расплачется, я кого-нибудь точно убью.

— Я ничего тебе не должна, — говорит так тихо, что слышу только я, но всё-таки присаживается на место. Я же так и не выпускаю её руки, потому что моя смелая крошка в любой момент может убежать, а это последнее, чего бы мне хотелось. — Впрочем, как и ты мне не должен что-либо объяснять.

Я так боюсь, что её панцирь треснет, и Аня, испугавшись своей беспомощности, сбежит. И никогда не вернётся. Почему-то обидеть её — именно то, что не смогу себе простить.

— Нет, должен, понимаешь? Я должен был с самого начала всё сказать.

— А зачем? — передёргивает плечами, словно мёрзнет, и как ни стараюсь, поймать туманный взгляд не получается. — Тогда было бы не так интересно, правда? Да и какой смысл откровенничать с посторонней дурочкой.

Она упорна в своём желании казаться выше всего этого дерьма, но слегка дрожащий голос выдаёт её эмоции. Понимаю, что на этот раз здорово накосячил, но я не буду тем, кем являюсь, если не постараюсь всё исправить.

Пусть Аня не хочет признаваться даже самой себе, но возникшее между нами чувство — не пустой звук. А иначе бы так не реагировала. Мало ли, сколько вокруг женатых мужиков, не уверен, что из-за каждого она так переживает.

— Аня, блин… да, я женатый. Да, это правда. Но это ничего не значит.

— И ладно, Влад, ладно. У нас же не было ничего, мы чужие люди. Всё хорошо, не переживай.

— Это неважно, слышишь? Ты — важна. Я сам, блядь, не знаю почему, но это тоже правда. С первой секунды важна, а остальное — чушь и пепел.

Аня молчит, лишь задумчиво теребит длинную прядь волос, медленно наматывая её на палец, как до этого, в машине, ремешок сумки.

Я подмечаю эти детали машинально, а мозг лихорадочно подбирает слова, генерирует дебильный фразы, но собрать мысли в стройный ряд никак не получается.

— Чёрт… — Ерошу волосы на затылке, наплевав на то, во что превратилась моя причёска. Плевать, на всё плевать. — Я ведь не от того, что мне скучно в квартиру матери вернулся, не для того там остался, чтобы над тобой издеваться или ещё что-то, пока моя примерная жёнушка печёт пироги. Вовсе нет.

Аня отворачивается от окна, а я задерживаю дыхание.

— А почему? — в больших глазах мелькает лёгкий интерес, но Аня снова отводит взгляд к окну и фокусирует его на чём-то, мне невидимом. Ладно, пусть не смотрит, но не убегает.

— Потому что я лох и идиот из тупого анекдота о командировочном муже. — Воспоминания больно режут гордость на части, но я глотаю гнилостный комок обиды и продолжаю: — Меня не было в городе месяц, а когда вернулся на пару дней раньше, застал свою жену в одной постели с каким-то утырком тощим. И ушёл.

Мне тяжело об этом говорить — унизительно, потому что только от одной мысли о том вечере внутри закипает настолько чёрная злоба, что я боюсь просто не совладать с собой.

— Завтра с утра я подам на развод, и через месяц буду официально свободным. Ты слышишь меня? С Алисой у нас нет детей, общего имущества, подарками пусть подавится, всё себе оставит, но быть с ней я не смогу и не буду. Мы давно уже не любим друг друга. Если честно, уже и не помню, была ли вообще в нашей с ней жизни любовь.

Я вываливаю это всё общим потоком: лихорадочно, особенно не задумываясь. Лишь пытаюсь донести до Ани всё, что гнило внутри долгие годы. Жизнь рушится не в один миг. День за днём недопонимание и ложь, безразличие и пустота подтачивают её, пока она не сложится карточным домиком, а остатки не растреплет ветер.

— И жизнь заиграет новыми красками, — усмехается, не глядя на меня. — Ещё больше блондинистых профурсеток в дом таскать начнёшь. Не по одной, пачками. Заживешь, как султан.

— Ты мне будешь всю жизнь это вспоминать?

— Очень надо, всю жизнь, — хмыкает и обжигает меня сердитым взглядом, но на дне его трепещет крошечный огонёк, который вселяет надежду. И веру, что я на правильном пути.

— Ань… ты нравишься мне, честно. Пиздец как нравишься, и я не хочу, чтобы ты злилась на меня.

— Много чести… злиться, — слегка улыбается.

— Тот поцелуй… я чуть с катушек не слетел, я хотел взять тебя прям там, в машине, и трахать, пока имя своё не забудешь, — говорю это, а Аня вспыхивает румянцем, но молчит, словно спугнуть боится. — Но я понял вдруг, что так нельзя. Ты достойна того, чтобы тебе не лгали. Даже если очень хочется.

И после паузы добавляю то, что кажется самым важным:

— Прости, я идиот, придурок, урод конченный, но я не хочу, чтобы ты уходила вот так, даже не попытавшись понять. Ты нужна мне.

Потребность в ней разъедает меня изнутри, и поцелуй наш стал контрольной точкой — точкой невозврата. А ещё эта дикая потребность заботиться о ней, и ревность к Илье, что чуть не сожгла меня, и желание оградить от всего чёртового мира — всё это сплелось в такой тугой комок, что не продышаться.

— Прям таки и нравлюсь, — бурчит и прячет улыбку в стакане воды. — Пользуешься моей наивностью и добротой.

— Ни в жизнь! — прикладываю руку к сердцу, а Аня лучится сдерживаемым изо всех сил смехом.

— Знаешь… я вот совсем не понимаю, зачем всё это выслушиваю, но, блин… ты такой странный, ты самый странный из всех, кого я знала. И мне отчего-то хочется тебе поверить. Правда, пока не очень получается, потому что… потому что я оказалась трусихой. И вообще… мне нужно подумать. Обо всём.

Отпускаю её руку, медленно разжимая пальцы, а Аня встаёт с места. Смотрит поверх моей головы, а я чувствую себя злым и виноватым одновременно.

— Я сегодня у Лены переночую. Завтра поговорим, хорошо?

И выходит из кафе, гордо подняв голову, как делает это всякий раз, когда боится показать свою слабость, а я бью кулаком по столешнице, наплевав на ущерб, который могу причинить заведению.

Нет уж, пусть едет, куда захочет, но в моей машине. Пусть злится, обижается, молчит, дерзит, ёрничает — я не собираюсь нарушать её личные границы, давить и настаивать, но и отпустить одну сейчас не могу. Просто не могу.

15. Аня

Блин, и почему больно-то так? Он же мне никто — посторонний мужик, с которым мы знакомы всего несколько дней, а всё равно внутри что-то царапает, будто мне не всё равно. Какая разница, есть у него жена или нет?