В той стране

И что светлого было в прошедших годах? Ругня да слезы. Лишь только дочери. Но с ними забот… А потом появился Миша.

Появился, и стало легче жить. А уж когда помер муж, Ольга задумала накрепко: будет по ее, она – хозяйка. Дочерей – замуж, свекровь пусть уходит – не мозолит глаза. Здесь и свои старики найдутся, Мишина мать. С Михаилом жить, он в дом придет. Жененка у Миши была невидная, прихварывала, быстро старела. А Ольга и теперь, в свои сорок с лишним лет, останавливала взгляд мужской. Статная, в теле, лицом пригожая, коса вокруг головы. Колхозной работы она век не знала: сначала – в магазине, потом – кладовщицей да учетчицей. А в доме ее свекровь жалела и, искупая вину за непутевого сына, ломила и в огороде, и в доме, и девчата на ее руках росли.

На хуторе не было бабы завидней Ольги, и Михаил прилепился к ней накрепко. А теперь – навсегда.

Так думалось Ольге, и кисть ходила весело, красился забор ровно. Голубые планочки его радовали взор. Роза из огорода пришла, помогла. И когда навесили ворота, дом и подворье словно помолодели – не узнать.

Сирень цвела в палисаднике, вздымая пахучие, пышные грозди, молодая зелень черемухи блестела под солнцем, желтые цветы одуванчика светили у забора, в серебряной росе лежала трава – весенний час. Мохнатые шмели и пчелы гудели возле цветов.

Дочь с матерью переглянулись, и почудилось той и другой, что нынешнего утра будто и не было. Не было испуга, горечи, боли, мазутных полос на воротах – все вроде сон. А есть лишь это утро весеннее с цветущей сиренью да голубым забором, с миром в душе.

– Мама, я схожу к Фетисовым, – сказала дочь. – А ты не переживай. Может, никто и не видел.

– Иди, иди. Мои слова перекажи, чтоб не беспокоились.

Ольга осталась одна. В старой кухне досиживала на гнезде последняя гусыня. По всему было видать, что гусят она не выведет.

– Сколь кружилась с этим дураком, а толку. Ежели не выведешь, враз голову отсеку, – пообещала ей.

Старая кухня была тесной, да еще свекрови пожитки здесь сохранились: сундук, всякое тряпье, пучки сухих трав. Обычно в этой кухне стирали да купались. А сейчас – не повернись.

Ольга решила порядок навести: вытянула на двор сундук, старые скамейки, прялку. Бабкины травы выбросила в огород, чтобы потом пожечь. Ольга дело делала, но ждала Михаила. Он должен был приехать с какой-нибудь вестью, ведь обещал напрямую поговорить с женой.

Со своего двора, через калитку, пришла соседка.

– Приехали. Я утром глянула – дома. Ну, слава богу, и побегла на дойку. Потом, гляжу, красишь.

– Свадьба заходит, – объяснила Ольга. – Приедут невесту забирать, вот готовимся.

Соседка будто поверила, крашеный забор похвалила.

Поговорили о хуторских новостях, о Москве.

А когда соседка ушла, послышался голос машины, все ближе и ближе. Машина была не Мишина, но как знать: может, он на чужой приехал. Ольга пошла к воротам.

Машина подъехала к дому и встала. Встала и Ольга возле ворот, ожидая. Но из кабины вышел не Михаил, а баба Куля, свекровь. Лишь ее тут не хватало.

С батожком в руках старуха вылезла из машины, поправила платок на голове, по сторонам огляделась. Шофер громко сказал:

– Зараз подъеду, бабаня. Ты тут шевелись.

Баба Куля согласно кивнула.

Во двор войдя, она поклонилась родному дому ли, Ольге:

– Здорово живете. Вот приехала.

– За каким делом? – холодно спросила Ольга. – Или на провед?

– Я, доча…

– Я тебе – не дочь, – отрезала Ольга. – Ты мне – чужая тетка.

– Сколько лет-годов мамой была, теперь – тетка, – посетовала баба Куля. – Ну ладно, коли так. За сундуком я приехала. Кой-чего там. Смертная одежа.

– Забирай свой сундук. Вон он на дворе просыхает.

Баба Куля обвела взглядом дом и баз. Ласточкин лет проследила, обрадовалась старой знакомой:

– Прилетели, мои хорошие.

Лицо ее просветлело, легкие слезы покатились из глаз.

– Олюшка, – сказала она. – Может, ты меня примешь?

Она ждала с какой-то детской доверчивостью. Слезы сыпались светлым горохом.

– Може, примешь меня! Нехай поругались, на мне – грех. Прими, Христа ради. Это же дом мой родной. Я тут жизнь провела. Похоронила всех. Могилки родительские. Васи, Анатолия… Пойти покричать. Не в доме, – заторопилась она. – Я в кухонке доживу. Сама себе буду варить, топку покупать. Лишь бы на своем дворе помереть. Мне жить-то осталось…

– Чего толочить? – твердо сказала Ольга. – Все обговорено. Живи у дочери.

– Олюшка! – воскликнула баба Куля и рухнула на колени. – Христом Богом тебя молю, не гони!

Ольга растерянно глядела то на свекровь, то на улицу, через забор. Там были люди. И Роза могла скоро вернуться. А нельзя было допускать их встречи. Ольга подошла к старухе, подняла ее и в минуту, пока вела свекровь, а вернее, несла ее к скамейке, почуяла, как легка стала баба Куля, косточки одни. «И вправду, скоро умрет, – кольнула жалость. – Не хватало еще, чтоб здесь, посреди двора».

– Вот он сундук, – заговорила она громко и вроде приветливо. – Все тут целое. Не надо плакать. У дочери тебе хорошо, родная кровь.

Это она для тех говорила, кто на улице стоял, а свекровь поверила ласке.

– Тама меня упрекают, – пожаловалась она. – Говорят, детей не подымала, внуков не нянчила, а пришла доживать.

– Родная дочь, она об тебе позаботится дюжей всех, – не слушая, припевала Ольга. – Сундук весь целый.

– В суд велят подавать. За жизнь, говорят, добра не нажила. Корят.

– Подавайте хоть в три суда. Я – всему хозяйка. А лучше Мария пусть приедет, договоримся. Не обижу, – пообещала Ольга.

Загудела за воротами машина, шофер посигналил.

Ольга заторопилась. Надо было выпроводить гостью, пока дочь не пришла. Сундук она легко подняла да еще прихватила под руку бабу Кулю и потянула ее со двора:

– Пошли, пошли… Шофер ждать не будет.

Машина стояла подле самых ворот. Ольга сундук забросила в кузов, повернулась к кабине и обмерла. То не шофер был из Борисов, это Миша приехал. Миша на своей машине.

– Господи… – охнула она, отпуская свекровь, а та осела на землю.

Михаил как стоял одной ногой на подножке, так и застыл, ничего не понимая. Глаза его округлились, открылся рот. Потом он опомнился, кинулся к бабе Куле, сидящей на земле, и на лавочку ее посадил.

– Вы чего? – спросил он. – Чего вы мне грузите?

– Да вот… – растерянно проговорила Ольга. – Баба Куля уезжает… Провожаю…

– Хорошие проводы… – тихо проговорил Михаил. – А я при чем?

– Тут машина должна была… из Борисов… – заторопилась Ольга. – А тута ты… А мне и в глаза не влезло… Закружилась совсем.

Бабка Чайнуха и мать Солонича – Василиса – вывернулись из-за машины, обе неласковые, постреливая злыми глазами из-под темных платков. Они к бабе Куле подошли, пришлось ее успокаивать:

– Акулина, не горьси…

– Вощаная сделалась…

Бабе Куле и впрямь было нехорошо.

– Воды принеси! – приказали Ольге, а она послушно побежала во двор.

– Чего это? – спросил Михаил. – Поругались, что ли?

Бабка Чайнуха покачала головой, сказала внятно:

– Бесстыжие твои глаза. Не знает он. Да ты же ее гонишь! – шагнула она к Михаилу.

– Окстись, – отступил он.

– Я-то окстюсь, – перекрестилась она. – А ты по бесовой библии живешь. Старуху гонишь, чтобы самому сюда влезть, к этой рахманке, в мужья!

– Ты, бабка, умом рухнулась? У меня – жена, дети.

– А у вас адат такой: жену ли, свекровь – под яры, чтоб не мешали. И венчаться кобелиной свадьбой!

– Бабка, не плети! – Лицо Михаила загорелось алой кровью. – Не плети чего не знаешь!

Выбежала из ворот Ольга с водой, сунула ковшик в руки Василисы. И кинулась на Чайнуху:

– Ты чего устава читаешь?! Кто тебя к моему базу звал?!

– Ты меня не гони! – взбеленилась Чайнуха. – Я тебе не свекровь! Это ты свекровь, какая тебя всю жизнь в сип целовала… Как кошонка со двора!