КРОВЬ СО ЛЬДОМ

В салоне его машины – цитрусово-древесные ноты. Девушка различает в смеси бергамота и апельсина лаванду с сандалом, не сводя глаз с бордового саше.

Гилл хлопает дверью, когда он останавливается на Расселл-стрит.

— Старая тюрьма?

Музей. Знаковое место.

— Ага, – писк и хлопок; кладёт ключи в задний карман. — Ночью здесь клёвая подсветка, но в такое время я по музеям не шастаю.

Мрачно.

Высокое здание с решётками на квадратных узковатых окнах.

— Здесь же Неда Келли повесили?

Ветер разносит шелест весенних листьев.

— Вроде да.

Скарлетт морщится.

Рюкзак она оставила на заднем сиденье, с собой взяв только телефон. Гилл была достаточно наслышана о данном месте: и об экскурсиях, проходящих здесь, и об инсталляциях здания, и о бывших узниках тюрьмы, но сама никогда сюда не приходила. Когда-то хотела. Только в последний момент

(«как обычно»)

передумала.

— Я надеюсь, нас не будут арестовывать или типа того? – приближаются ко входу; темп шагов практически одинаковый.

— Это не обязательно, – смеётся. — Насколько я знаю, можно посмотреть всё самим.

Скарлетт не глупая. Она прекрасно понимает, что всё происходящее сейчас – спектакль. Баркер ведёт себя мило и слишком просто, разговаривая с ней о безобидных вещах, беря инициативу на себя. Она не знает, для чего он пытается её разыграть.

Скарлетт видит эту ложь, как если бы та гранатовым соком стекала с его языка на подбородок. Осознаёт, что в нём – ни капли правды. Искренности нет места.

Ричард будет таким до тех пор, пока на его силуэт не перестанет падать свет софитов.

И, как хорошая актриса, она принимает участие в спектакле.

— Была здесь когда-нибудь?

Через несколько минут он уже пожалел о том, что курил перед входом: во рту – ужасная горечь, которую парень мечтает сплюнуть.

— Нет, – Скарлетт пожимает плечами, поднимая голову кверху. Коридоры здесь чертовски узкие, а стены выкрашены в мерзотно-жёлтый. Краска давно облупилась, оставив после себя лишь белые пятна. — А ты?

Холодно.

— Один раз. В детстве, – руки в карманах.

— И как? – поправляет хвост, улыбаясь. — Понравилось?

— Не знаю. Я уже ничего не помню.

Это место – напоминание. Гулкое эхо на мелкие частички раскалывается под потолком в то время, как они поднимаются по металлической лестнице. Внизу перешёптываются другие посетители, останавливаясь напротив исторических документов в рамах, что вывешены возле камер.

Напоминание о том, почему он должен быть осторожным.

— Что ты думаешь о смертной казни?

(«я думаю, что мне она обеспечена»)

Он не выдержит.

Расхаживая вдоль коридоров, что полны туристов и их экскурсоводов, Рик с замиранием сердца понимает что, рано или поздно, это коснётся и его. Рано или поздно все тайны всплывают наружу, как тела утопленников, даже если спрятать их за семью замками и зашить себе рот шёлковыми нитями.

Рано или поздно пропажи шестерых девушек приведут к нему.

Шерстяной клубок, который никогда не должен быть распутан.

— Чистой воды лицемерие.

Когда его поймают, он повесится. На простыни или удушит себя собственными руками, выгрызет вены, разобьёт голову об стену – заключения он боится больше всего.

Ричард мог бы выдержать всё, он знал; всё, кроме отсутствия свободы. Всё, кроме изоляции и гниения заживо.

Лучше расшибиться.

— Да?

Они подходят к оснастке для повешения заключённых. За стеклом – бутафорское тело, лицом повёрнутое к рассыпающейся стене. Обе его руки заведены за спину и скованы ремнями. На шее – верёвка.

— Да, – останавливается у стекла, на которое падают блики света, и присматривается к экспонату. — Все жизни имеют одинаковую ценность, вне зависимости от того, каким является или являлся его обладатель. Убивать одного человека в наказание за убийства других – лицемерно. И само по себе глупо звучит.

Скарлетт хмурит брови и изучает его долгим внимательным взглядом. Её руки пересекаются на груди.

— «Законы Флориды не могут быть выше законов Божьих».

Ричард замолкает.

— Что? – изумление рвётся наружу сдавленным смешком. — Откуда ты…

— Да. Твоя речь напомнила мне то, что говорил Тед Банди. По сути, – смотрит претенциозно, – ты просто перефразировал.

Рик показательно похлопал в ладони.

— Бурные овации. Не думал, что заметишь.

— Готова поспорить, – начинает Гилл, отворачиваясь, – что ты принял меня за конфету в блестящей обёртке.

Пара отдаляется от оснастки, возвращаясь в узкий коридор, из которого пришли. Снизу слышатся восторжённые выкрики.

— Я не кидаюсь на блёсточки, – контратака.

— Баркер, ты зануда, – закатывает глаза. — Это метафора. Всего-навсего. Не придирайся к словам, – он видит, как её рука тянется ко рту; вернее, большой палец с обломавшейся искусанной ногтевой пластиной.

— Хочешь сказать, что представляешь из себя нечто большее? – вдалеке виднеются толстые металлические прутья.

— Ты не веришь мне? – обнимает себя за плечи, стройно вышагивая вперёд и смотря на ряд холодных камер.

— Аналогичный вопрос, – руки снова в карманах.

— Требуется доказательство?

Скарлетт останавливается возле камеры. Склоняет голову набок и вытягивает руку вперёд, задевая металл.

Внутри – темнота, в которую она вдумчиво вглядывается в попытках рассмотреть пристальнее. Сквозняк. Сырость.

Она перебирает пальцами по прутьям, как по струнам арфы, и от этого жеста у него внутри всё начинает переворачиваться.

— Думаешь, я настолько тупая, что не замечаю, как ты на меня смотришь? – ровным тоном спрашивает Гилл; он молчит.

Молчит, ведь сердце начинает биться чаще; не в груди, где-то в горле.

— Я могла бы подумать, что раздражаю тебя. Могла бы, если бы не замечала.

Во рту пересыхает.

— О чём ты? – держит маску на лице до тех пор, пока она не врастает в кожу.

— Видишь ли, Ричард, – Скарлетт поворачивается к нему спиной и хватается за прутья, припадает к камере, как в каком-то фильме, название которого ему никак не удаётся вспомнить. — Когда ты раздражаешь человека до трясучки, он похож на кота, у которого шерсть дыбом. Когда ты кого-то раздражаешь, он не носится с тобой, а пытается избавиться. Вернуть былое чувство комфорта.

Он неотрывно смотрит на то, как Гилл сползает вниз. Коридор пуст, а она опускается на колени, словно играет на камеру: с артистизмом сжимает металл, вздыхает и говорит так эмоционально, что он чувствует себя зрителем.

Чего?

— Но в тебе этого нет. Знаешь, как говорят… Зеркало – глаза души, так ведь?

— Допустим, – он не может не смотреть, ведь Гилл с лицом мученицы поворачивается к нему и заводит руки за спину, проталкивает между прутьев, имитирует надетые на запястья стальные браслеты.

— У тебя нет души, – бросает Скарлетт, морщась, как будто от боли. Она садится на пол, прижимаясь к камере спиной, выпрямляет ноги и расслабляет шею с глубокой раной. Раной, оставленной его зубами.

— Да, знаю, – рваным полушёпотом с его губ; Баркер заворожен непонятной, чарующей, неестественной картиной.

— Ты компенсируешь это, – протягивает так медленно. — Кажется, я знаю, чем.

Ричард опускается рядом с ней; девушка хнычет, словно раненная, качает головой из стороны в сторону, так, что он начинает ей верить.

— Боль. Упиваешься чужой болью, верно? – наклоняется к нему, переходит на шёпот, держит руки за спиной.

Скарлетт дышит драмой.

— Ты был так… – в её глазах блестят слёзы. — Так счастлив. Так счастлив, когда я вскрикнула от боли. Я слышала. В твоём голосе, ты улыбался, – её голос ломается, а представление набирает обороты.

— Да, Скарлетт, – бормочет; её губы всего в миллиметре, он слышит дыхание и изнывает от желания прокусить ей артерию. — Ты права.