Страница 40 из 53
– Твой собственный?
– Мы запустили пробный, в синем флаконе, разве не помнишь? Садись же, ну что ты топчешься… Я перекусить заказал. Ты не обедала, надеюсь?
– Как там, в Люксембурге? Всё утряс?
– Утряс.
Брэйзиер-младшая подошла к тележке с завтраком, сняла с тарелок белую салфетку, проверила начинку одного из бутербродов, приготовленных треугольниками, на английский манер, и, поморщившись, отложила его на тарелку:
– Я слышала, жулье со всей Европы ездит в Люксембург деньги прятать в банках… и что у них даже принц чем-то торгует, сувенирами или минеральной водой.
– Наверное так и есть.., – ответил отец, улыбаясь. – Луиза, пока вспомнил… Ты маме насчет будущих выходных звонила? Мы ведь тебя ждем. Ты помнишь, надеюсь, что твой брат…
– Нет, папа. Ну никак.
– То есть как – никак?.. Ты не приедешь?!
– Я же тебе объясняла…
Отец казался всерьез расстроенным. Но даже такая неприятность не могла омрачить радость, которую он испытывал, видя дочь цветущей, в очередной раз повзрослевшей, – это поражало его каждый раз, когда он не видел ее некоторое время. Удивляло Брэйзиера и то, что с возрастом дочь становилась всё больше похожей на мать.
– Мы, к сожалению, не сможем пообедать вместе, – сказал он. – У меня встреча здесь неподалеку. Но вечером…
Дочь поморщилась.
– Нет-нет, на вечер уважь, пожалуйста. Ну как тебе не стыдно?
– Так и быть, – закатив глаза к потолку, вздохнула она. – Только не в восемь. Позднее. Я, может быть, приду с одной знакомой, с Моной. Но ты ее не знаешь.
– Вот и познакомишь. Если хочешь, пойдем к этому… к писателю, – предложил Брэйзиер, имея в виду семейный ресторан, находившийся возле Пантеона, который принадлежал неудачливому литератору; в былые времена, когда им с женой приходилось бывать в Париже с детьми, существовал семейный обычай обедать в этом ресторане всем вместе. – А в воскресенье я в Гарн собираюсь. Прогуляемся к Пэ вместе? – спросил Брэйзиер, назвав своего шурина тем прозвищем, которое ему давно прилепила дочь.
– Ну вот… Опять ты всё расписал в своем блокноте! Как можно составлять программы, даже не поинтересовавшись, что, может быть, я занята, что у меня… А вдруг – работа? Да нас просто завалили – ты представить себе не можешь!
– Я уже договорился с ним. Он предложил заехать за нами утром.., – виновато объяснил отец. – Что делать, отменить?
– Ты заставил его тащиться сюда из Гарна? И он согласился? – удивилась Брэйзиер-младшая. – Да ты забыл, что такое Париж! Здесь ни пройти ни проехать. Столица мира!
– Пробки в воскресенье? – не поверил отец.
– Хорошо… В Гарн так Гарн, – сдалась Брэйзиер-младшая.
Наблюдая за тем, как дочь разливает чай, Брэйзиер не мог не заметить, что свои жесты она сопровождает той же мимикой, что и мать, – вздернув брови и взирая на столик сверху вниз, как бы с пренебрежением к этой тривиальной домашней обязанности. Что-то вдруг поражало в сопоставлении. Он тут же размяк и был готов исполнить любой дочерин каприз, если нужно – даже отказаться от всех своих планов на выходные.
Рассчитывая увидеться с Вертягиным в день приезда, Арсен Брэйзиер не ожидал, что в последнюю минуту шурин откажется от встречи под предлогом занятости.
Вертягин ответил у себя в офисе по прямой линии и попросил подождать со снятой трубкой. Доносились звуки другого телефонного разговора: Вертягин кого-то отчитывал. А когда он всё же спохватился – прошло уже минут десять, – то он даже не удосужился извиниться, лишь заявил, что его рвут с утра на части, и попросил перезвонить позднее.
Сетовать на невнимание? Брэйзиер отлично знал, что Вертягин не любит, когда ему докучают частными проблемами в рабочее время, а тем более в пятницу, в конце недели, в один из приемных дней кабинета, почему-то всегда перегруженный, – так бывает с теми, кто не умеет распланировать рабочую неделю. Но тон шурина всё же выбивал из колеи. Ведь Вертягин только что приехал из отпуска, проведенного под Каннами на его же, Брэйзиеру принадлежавшей, даче, и им еще даже не удалось переговорить на эту тему…
Позднее Вертягин перезвонил в гостиницу и извинился – день у него получился действительно суматошный. Он предлагал увидеться в воскресенье в Гарне и даже пообещал заехать в гостиницу на рю Дофин, чтобы забрать Брэйзиера к себе: с утра ему всё равно предстояло побывать в городе по своим делам, по завершении которых они могли уехать в Гарн вместе, как раз к обеду…
За годы отношения успели отстояться, но вместе с тем как бы выдохлись, подобно какой-то крепкой настойке, а то и уксусу. Преступать отведенные отношениям границы становилось как-то непринято, несмотря на то, что вся родня, и дальняя и ближняя, за норму почитала приязнь, взаимность и обязательность, – как назвать это по-другому? Дистанция изобличала отношения в несостоятельности. Но сложившийся статус-кво обоих устраивал. Слишком многое их рознило – взгляды, образ жизни, само отношение к этой розни. А те незаурядные на первый взгляд параллели в их биографиях – ведь оба они по иронии судьбы имели в прошлом отношение к Англии и оба утратили с этой страной все связи, да еще и имели какое-то отношение к цветоводству, – это лишь придавало врожденным расхождениям нечто коренное, узаконенное самой природой.
Нерадивость русского шурина росла из той же почвы, что и высокомерие, родственное чванливости, как привык считать Брэйзиер, которое полнее всего характеризовало отношения покойного дипломата Вертягина, с родственниками жены – Крафтами. Всей многолетней подноготной родственных связей и размежеваний между сородичами Брэйзиер не знал и особенно не интересовался этой скучнейшей стороной их жизни, да и жена не любила распространяться на эту тему. Но нужно ли иметь семь пядей во лбу, чтобы постичь суть разногласий? Они уходили своими корнями в антагонизм, наверное неизбежный, который и свеженародившуюся имущую прослойку, и старую потомственную, заставляет жить вместе как кошка с собакой или, по крайнем мере, держаться друга от друга на почтительном расстоянии. Так было всегда и во все времена. Нувориш не мог найти общего языка с аристократом.
Был ли Вертягин-старший голубых кровей? Не больше, чем Крафты. Но Вертягин не считал нужным скрывать свое презрение к коммерции, на доходы с которой жили Крафты, причем давно и неплохо. Вертягин-старший считал низменным род занятий, целью которого является «самообогащение», осуществляемое не путем «непосредственного» приумножения материальных благ, в поте лица, а посредством «купли-продажи», за счет эксплуатации чужого труда. Однажды он заявил об этом во всеуслышание, чем и вызвал в семействе очередной раздор.
Жена, приходившаяся Петру Вертягину двоюродной сестрой – мать жены была одной из дочерей Крафта, полурусского немца, в сороковых годах сбежавшего из Германии во Францию, – старалась этот скрытый антагонизм игнорировать, но потугами своими лишь ворошила в Брэйзиере старые подозрения, давно в нем утихшие, насчет самих ее отношений с Вертягиным. Не было ли между ними раньше чего-то большего, чем закадычная дружба кузена с кузиной?.. Но даже привязанность Мари к Вертягину за годы прошла различные стадии. Вплоть до полного и многолетнего охлаждения. Причины Брэйзиеру, опять же, не были известны. Но ко времени наступления очередной оттепели, выпавшей на момент «выхода в свет» молодых отпрысков Брэйзиеров, Брэйзиер уже привык довольствоваться тем, что им с шурином отмерено от природы, и, видимо, не только в вопросах родственного взаимопонимания.
Находить общий язык стало легче, как всегда, по нужде. Приходилось обращаться к Вертягину за помощью. Производство парфюма в Тулоне было отлажено еще до того, как жена получила его в наследство. Весь хозяйственный и производственный механизм работал без перебоев. Но сбыт, как всегда, не оправдывал ожиданий. На голову валилось то одно, то другое. Услуги, оказываемые Вертягиным, иногда становились очень своевременными. Правда, в былые времена Вертягин расщедривался на более деятельное участие в трудностях родственников. Затем энтузиазм его поугас. На этой почве отношения и дали новую трещину. Однажды даже вышло неприятное объяснение по этому поводу.