Панацея

Но потом, вместе со зрением, понимание возвращается. Кричат много людей, и со всех сторон, неудивительно, что непонятно…

Она стоит носом в белую стену кабинета, почти прижатая к ней.

— …хорошо, все будет хорошо, все будет хорошо… — монотонно повторяет знакомый голос сзади. Кел. Это Кел держит ее? Почему? Что случилось?

Мон дергается.

— Все хорошо, — у него срывается голос, — все хорошо…

— Что происходит? — спрашивает она. Не столь важно, поймет ли он, важно показать, что она в себе.

Кел молчит. Шумно дышит. Сглатывает.

— Я хочу, чтоб вы знали, — говорит он очень спокойно, — это совершенно не ваша вина. Это несчастный случай. Здесь отвратительные меры безопасности, это не ваша вина.

Что именно, Сила? Что именно не ее вина?

…Крик рвется из горла, но она сглатывает его. Нужно понять, что случилось. Понять. Понять, как исправить, что бы она ни сделала…

Она обозначает движение разворота, и Кел, поколебавшись, отпускает руки. Мон поворачивается. И приваливается к стене.

В кабинете полно народу, медики суетятся вокруг тела на полу, перекрикиваясь. Видна кровь, видна откинутая рука. Видно, что человек упал — прямо на дурацкую скульптуру у стола. Скульптура раскололась — черные осколки бликуют в ярком свете верхних ламп, кажется, будто они белые. Кроме тех, которые черные. От крови.

Лежащего человека легко узнать даже сейчас. Из всех врачей, только у его халатов рукава вышиты по краю…

Ее милый и добрый врач Рос Аллерие, такой молодой, но почему, почему…

— Стабилизировали, — восклицает врач откуда-то там, из группы в синих халатах, и Мон стекает по стене на пол. Не умер. Пока не умер. Пока… Пожалуйста…

Рядом с ней садится Кел, утыкается в ладони лицом.

— Что случилось? — спрашивает Мон в воздух. — Что? Что?

Кел молчит.

— Что?

Он поворачивает к ней голову, лицо у него больное.

— Не ваша вина, — повторяет он.

Мон кивает, похолодев. Это — она? Все-таки она?

— Вы хотели выйти и нас не слышали. Ломились в дверь, буквально. Мы не поняли, сразу, что вы нас не видите. Аллерие вас пытался удержать, за плечо, а вы его толкнули. Со всей силы. Вы очень сильная, знаете, я вас еле удержал. Ему просто не повезло, упал бы чуть иначе, ничего бы не было, это не ваша вина…

Мон кивает механически.

Да, я слышу, да, понимаю, да… Да, случайность. Да…

— Вы ничего не помните?

Она качает головой. Влево-вправо. Влево-вправо.

— С ним все нормально будет, здесь такое лечат.

Проломленный висок? И даже если — что у Аллерие останется от него самого после? Из-за нее. Из-за нее…

Она закрывает глаза и упирает затылок в стену.

***

Все так вежливы с ней. Ее усаживают в зале отдыха, наливают успокаивающего. Смотрят сочувственно.

Прибывает полиция.

Юноша и девушка, молодые совсем, в яркой форме, с ясными глазами. Безукоризненно корректны. И никакого осуждения, сочувствие в глазах. Конечно же, несчастный случай, как жаль, какой ужас. Но вы очевидно не виноваты ни в чем, не волнуйтесь.

Она не волнуется. Совсем. О чем же тут волноваться, право?

Она механически соглашается, что усиление наблюдения будет ей на пользу. Что на терапию ее будут сопровождать. Что она не должна никогда оставаться одна.

Конечно. Конечно же.

Кел остается с полицией, на допрос, он ведь главный свидетель — хоть полицейские и заверяют их, что это только формальность, — а ее отвозят домой.

И она совсем не знает, что делать теперь.

Садится на террасе, смотрит на невидимую в темноте воду. Никакого покоя в ней не осталось, только ступор.

Как же не хочется под конец превращаться в чудовище. Или в животное. Противно.

…Лучше было бы умереть, додиктовав книгу.

В руку толчется Шарик, Мон гладит дроида. Вспоминает, что даже не предупредила его создателя, что не придет. Дэйв наверняка не обратил на это внимание, но все же… Невежливо.

И ведь теперь им больше никогда не поговорить.

Как странно, действительно ведь никогда. Сначала ее подержат под наблюдением. Запрет выходить из виллы не был озвучен как приказ, но приказом он и являлся. Никому не хочется, чтобы она что-то случайно сделала с пациентами, будучи не в себе. А потом время выйдет и вовсе.

И все.

Надо бы объяснить. Извиниться.

— Отвечай негромко, — тихо говорит Мон. — Ты ведь сможешь слетать к твоему создателю?

Шарик прыгает вверх-вниз с энтузиазмом.

— Тогда… тогда передай ему следующее…

Рассказав, она извиняется. Ей стало легче — но все же совсем невежливо выплескивать такую историю на малознакомого человека. Пусть они больше никогда и не встретятся. Но зато… ну хотя бы он не сочтет ее отсутствие черной неблагодарностью: получила невозможный подарок и сразу исчезла. Ей это важно.

Шарик как раз исчезает в темноте, когда на террасу поднимается Кел.

— Мне позволили у вас пожить, — говорит он. — Правда хорошо?

Она соглашается. Но улыбка выше ее сил. Кел вздыхает.

— Пойдемте спать, — говорит он. — Завтра будет новый день, он будет лучше.

Мон послушно поднимается и следует в дом, с ним за спиной. Будто с охранником. Или с тюремщиком.

========== 9 ==========

Лира не приходит вечером — и к лучшему. Примерно в то время, когда она должна была зайти, становится тяжело дышать. Вейдер еще успевает услышать сигнал тревоги — и удивиться симптомам, он-то был уверен, что сначала откажет восприятие, — и тонет в зыбучих песках Силы. Мир схлопывается.

Как ни странно, какое-то осознание себя остается все равно. Висящее в нигде-никогда, стиснутое песком. Это не неприятно, это никак. Но если такова смерть, ему когда-то да станет чудовищно скучно. Он бы предпочел небытие.

Когда он додумывает эту мысль — субъективное время тянется, и тянется, и тянется, — пески шевелятся, разжимают хватку, текут прочь, и он падает в свое тело.

…Мда. Давненько он такого не чувствовал.

Боль настолько сильна и настолько непривычна — там ведь уже нечему болеть, что происходит? — что на осознание и отстранение от ее уходит непозволительно много времени.

Привык к бесчувствию паралича. Плохо.

…Так. Сначала инвентаризация. Остальное, включая демонстрацию полного сознания, подождет.

Болит внутри груди. Будто его пополам перерезали металлическим тупым мечом, да так и не дорезали. Боль стационарна, интенсивность за время наблюдения неизменна. Ее пытались снять, судя по заторможенности сознания. «Колтаром», с вероятностью почти сто. Который, разумеется, не подействовал, потому что инструкции к пациентам читать надо до конца. Впрочем, работающей для него экзотики здесь могло и не быть. Хорошо. Положение стабильно, болью можно пренебречь.

Он лежит горизонтально. Ног не чувствует, рук тоже. На шее — ошейник вокодера. На лице дыхательная маска. Все как обычно. Звук приборов в целом привычен, но чего-то не хватает. Он задумывается, перебирая, — точно. Что-то не то с аппаратом искусственного дыхания. Его явно подвесили на стационар, но стационарный прибор обычно звучит иначе. Очень интересно.

В комнате он один — а вот совсем рядом, будто за занавеской, стоят трое его врачей, все трое в раскореженных чувствах. И Айла — в смятении, но собранная и готовая действовать.

Реанимационная палата, значит. Стерильная. С наблюдательным постом за наверняка стеклянной стеной, как это стандартно делают. Совсем интересно. В стерилку его давно не запихивали.

Он поворачивает голову к наблюдателям. Открывает глаза — незрячий взгляд нервирует. И спрашивает:

— Что происходит?

С той стороны замешательство. Вейдер мысленно хмыкает.

— Что у меня с имплантатами легких?

Замешательство усиливается.

— Откуда вы знаете? — это врач номер три.

— Отвечайте на вопрос.

— Наш препарат имеет небольшой накопительный эффект… — не знает с чего начать, от его паники аж кисло во рту. — Но у вас совершенно нетипичная реакция, мы проведем исследования…