Страница 10 из 12
– Ну ты даешь… – Кочергин отставил пустую чашку. – Видеозалы! Кто их помнит?
– Это я для примера! Были – кончились, да. Но дело сделали… Приучили.
– К чему?
– Что это – нормально. Что именно это – нормально. Телевизор, наверное, смотрите, наши сериалы, ну, вроде «Бригады», тогда понимаете, о чем я.
– Нет, Петя, не понимаю. Ты что же, во всех бедах себя обвиняешь?
– А что? Сколько у нас наркоманов было десять лет назад? Может, человек десять по сусекам наскребли бы. А убийства? Раньше каждое – ЧП, а сейчас – норма, будни. А грабежи? Что такое рэкет, мы вообще не знали, так ведь? Вот я и говорю: откуда это все взялось? Не из воздуха, не только из нищеты, из беспросветности, но и с моей помощью. Таких, как я. Тех, кто лишь о сегодняшнем дне думает, как уцелеть, а завтра хоть трава не расти. И не будет расти!
– Ты что же, совсем руки опустил?
– Почти. А что делать прикажете? На кого надеяться? На государство? Слов много, а реальной поддержки, тех же денег – крохи, слезы. На спонсоров? Это в Москве с ними попроще, там деньги крутятся, кое-что на культуру обламывается. А у нас с этим туго.
– Как же ты выживаешь?
– А вот так.
Балашов дотянулся до пульта, вмонтированного в крышку письменного стола, щелкнул тумблером, и кабинет содрогнулся от громоподобных раскатов.
– Отдать Россию на поругание иноземцам? Никогда!
Динамик захрипел, не справляясь с рукоплесканиями.
– Разбазарить богатства не только нам, но и предкам нашим принадлежащие? Не допустим!
И снова шквал аплодисментов.
– Превратить свободного русского человека в раба? Глумиться над памятью нашей, историей, святынями, традициями, обычаями? Не позволим!
Все потонуло в овациях.
Балашов переключил тумблер. Тишина, казалось, была осязаема.
– Слышали? Такое несут – уши вянут. Что «левые», что «правые».
– Ты что же, никакой линии не придерживаешься?
– Я всех пускаю. Лишь бы платили. У клуба крыша – решето, тут не до жиру. «Правые», «левые»… Все за собой зовут! Идейки свои прямо в рот пихают – разжеванными, проглотить только. И глотают люди, не отрыгивают. За кого особенно обидно – это за молодых. Особенно за тех, кто в Афгане побывал, в Чечне. Эти друг за друга горло перегрызут, но во всем прочем – дети. Вот и тянут их из стороны в сторону, вербуют, на патриотизм «давят». А ребята такое испытали, такого навидались – и грязи, и крови, что если поверят человеку, готовы за ним в огонь и воду. Себя не сберегут, его защитят. И все ищут, ради чего жизни клали. Вот внизу у вас документы проверили, так? Это – заслон, контроль. А неделю назад здесь другие заседали, со взглядами самыми либеральными. Либеральней некуда! Однако и тогда – охрана, заслон, «чеченцы» бывшие. Жалко мне их. Ведь обманут, въедут на их горбах в рай, а потом с ухмылочкой выбросят на свалку, как надоевших, ненужных кукол.
Балашов витиевато выругался, а Кочергин – вздрогнул.
– Петя, я ведь к тебе за помощью.
– О чем речь! Вы простите, Михаил Митрофанович, разговорчивость мою. Сам не пойму, и чего завелся? Видно, наболело.
Балашов двумя руками приподнял больную ногу и, точно вещь, подвинул ее.
– Все нормально, Петя. А я вот тебя спросить хотел… Есть ли у нас в городе мастера, которые кукол делают. Только не матрешек-неваляшек, а муляжи в человеческий рост и так с виду, что от человека не отличить.
– А что случилось-то? Или секрет?
– Отчего же…
Кочергин рассказал все, что знал, и о вчерашней находке на ДСК, и о сегодняшней в лесу. Говорил он минут пять, не больше, потому что и сам знал не слишком много. И догадок у него не было. Никаких.
Бывший опер слушал не перебивая. Машинально брал с блюдца печенье и отправлял в рот, брал следующее. Крошки сыпались на брюки и зеленый джемпер из ангорки. Когда следователь умолк, Балашов поскреб ногтем край опустевшего блюдца и принялся стряхивать крошки.
– Дела… Если ничего в военкомате не обломится, я вам не завидую. Но я так понимаю, что вы от меня не сочувствия ждете. Но помощник из меня аховый. Вообще-то, как человек культурный, – он усмехнулся и развел руки, словно приглашая к осмотру кабинета, – я на разных совещаниях бываю – городских, областных, даже республиканских, в Москву езжу, вернисажи посещаю, мастерские художников и скульпторов. Не только занимаюсь выкачиванием денег из этих, – он показал на пульт, – но и журналы специальные почитываю, по профилю. Но сказать вам, Михаил Митрофанович, мне толком нечего! В Москве – да, там балаганов хватает, где восковые копии актеров, политиков, спортсменов выставляют. Но чтобы у нас в городе кто-то такие штуки делал – не слышал.
– Жаль. – Кочергин встал, прошелся по кабинету, пригибаясь при каждом шаге.
– Как здоровье-то? – В голосе Балашова не было и намека на сарказм, который нередко окрашивает слова больного человека при общении с кем-нибудь, тоже страдающим от недуга.
– Подагра. Помнишь, еще при тебе вцепилась. Ну и не отвяжется никак. А идти надо. Пойду я.
– Провожу.
У лестницы Балашов остановился.
– Заходите, Михаил Митрофанович. С поводом и без. Мне приятно… А историю вы мне рассказали жутковатую. Прямо сюжет для фильма. Из тех, что когда-то у меня в видеозале крутили. Ох, глядите, доберутся до вас газетчики!
– Эти нафантазируют. Со свету сживут. Уйду на пенсию – к себе примешь?
– Эх, Михаил Митрофанович! Я тут брякнул ненароком, что не завидую вам. Еще как завидую. Моя бы воля – все бросил, вернулся. Но вот она, стерва, – Балашов зло шаркнул прямой, как палка, ногой, – не пускает. Если бы оттяпали ее тогда, сделали бы мне протез, носил бы я его и не терзался попусту, а то вроде есть нога, а вроде и нет ее.
– Побойся Бога! – Глаза следователя вдруг стали пустыми, а потом также неожиданно вновь наполнились теплотой. – Ну, счастливо.
– И вам.
У входа охранник окинул Кочергина цепким взглядом. Михаил Митрофанович посмотрел на орденские колодки на груди парня и вышел на улицу. Остановился, оглянулся. Новенький, с иголочки, фасад Дворца культуры сверкал хромом и зеркальными стеклами. В стеклах плыли облака.
12
Игорь отложил скальпель и раздвинул пластик. Василий Федорович Крапивницкий погрузил руку в грудную клетку, пошарил там.
– Есть!
Путилин принял из рук криминалиста сердце куклы. Обычное человеческое сердце. Только из гипса.
* * *
В кабинете следователя Максим не задержался, спустился во двор. Там сел на скамейку, подставил лицо солнцу и закрыл глаза. Улыбнулся, вспомнив, как гладко все прошло в военкомате. Миловидная девушка в форме мигом отыскала целую дюжину Виноградовых. Из них в военно-воздушных войсках служил один – Алексей Николаевич, проживающий на Первомайской, дом 4, квартира 18.
Переписав необходимые данные, Максим взглянул на девушку и подумал, что, пожалуй, стоит заглянуть сюда еще разок – в свободное время. Как ему показалось, – нет, он был в этом абсолютно уверен! – девушка с должным уважением относилась к его профессии и была крайне заинтригована его визитом. Неплохо для начала.
Но где же Кочергин? Он хотел звякнуть следователю на мобильный, так его распирало, насилу сдержался. Нетерпение – это слабость. Так же как торопливость.
– Эй, служивый! Солдат спит, служба идет? Учти, за сны деньги не платят.
– Так точно! – Никитин вскочил. – Только за дела. Поэтому ходатайствую о премии или награждении ценным подарком, можно именным оружием.
– Нашел?
– Нашел, Михаил Митрофанович. Я поехал?
– Не гони лошадей. Ты обедал?
– Да не хочу я.
– Пойдем.
В кабинете Кочергин одарил Никитина бутербродами, которые утром дала ему супруга, исходившая из соображения, что если все равно сухомятка, то пусть она будет «домашней». Максим для приличия поломался, потом выбрал бутерброд, который поменьше, и впился в него зубами, что не помешало ему поведать о своих успехах.
Следователь выслушал не перебивая, потом снял трубку телефона.