Страница 19 из 86
- Да, но когда умер маленький Эрих, говорят, вы отослали его жене половину своего жалованья.
- Да, да, - воскликнул ротмистр и подмигнул мне, - и еще послал ей великолепное письмо, в котором воспевал на все лады этого маленького негодяя, этого лентяя Эриха, который не умел даже держаться в седле! А почему я так сделал, Рудольф? Потому, что я любил Эриха? Чепуха! Пошевели немного мозгами, Рудольф! Ведь этот маленький негодяй был уже мертв значит, он уже не был драгуном. Нет, не из любви к нему я так поступил. Я хотел, чтобы вся деревня прочла мое письмо и сказала: "Наш Эрих был настоящим немцем, героем, а офицер его - настоящий немецкий офицер". Он замолчал и посмотрел мне в глаза.
- Это для примера, понимаешь? Может, ты когда-нибудь будешь офицером, так не забудь про деньги, письмо и все прочее. Так именно и надо поступать! Для примера, Рудольф, для Германии!
Внезапно он взял меня забинтованными руками за плечи, резко повернул к себе лицом и произнес:
- Рудольф!
- Да, господин ротмистр.
С высоты своего роста он впился взглядом в мои глаза.
- Слушай меня внимательно!
- Так точно, господин ротмистр.
Он притянул меня к себе и, отчеканивая каждое слово, проговорил:
- Для меня существует лишь одна церковь - это Германия.
Дрожь пробежала по моему телу. Я еле слышно пробормотал:
- Так точно, господин ротмистр!
Он склонился ко мне и, продолжая безжалостно сжимать мои плечи, сказал:
- Моя церковь - это Германия! Повтори!
- Моя церковь - это Германия!
- Громче!
Я повторил во весь голос:
- Моя церковь - это Германия!
- Хорошо, Рудольф.
Он отпустил меня, и сам, без моей помощи лег в постель. Потом закрыл глаза и сделал мне знак оставить его одного. Прежде чем уйти, я поспешно вытащил из пепельницы сигарету, которую он мне дал, а когда вышел в коридор, спрятал ее в бумажник.
В этот вечер я вернулся домой позже обычного. Мама и обе сестры уже сидели за столом. Они ждали меня. Я остановился на пороге и медленно окинул их взглядом.
- Добрый вечер.
- Добрый вечер, Рудольф, - ответила мама, и мгновение спустя как Эхо повторили сестры.
Я сел. Мама подала суп. Я поднес ложку ко рту, и все последовали моему примеру.
Когда кончили есть первое, мама принесла большую миску картофеля и поставила ее на стол.
- Опять картошка! - сказала Берта, с недовольным видом отталкивая свою тарелку.
Я взглянул на нее.
- В окопах, Берта, не каждый день есть и картошка.
Берта покраснела, но все же огрызнулась:
- А ты откуда знаешь? Ты там не был.
Я положил вилку и посмотрел на нее.
- Берта, - сказал я, - я дважды пытался уйти на фронт. Меня не пустили. Пока что я каждый день провожу по два часа в госпитале...
Я помолчал и подчеркнуто, с ударением на каждом слове продолжал:
- Вот что я сделал для Германии. А что сделала для Германии ты, Берта?
- Берта, - начала мама, - постыдилась бы...
Но я оборвал ее:
- Позволь, мама.
Она замолчала. Я повернулся к Берте и, глядя на нее в упор, повторил, не повышая голоса:
- Так что же ты сделала для Германии, Берта?
Берта заплакала; до самого десерта никто не проронил ни слова. Когда мама встала, чтобы убрать со стола, я сказал:
- Мама...
Она снова села, и я взглянул на нее.
- Я все обдумал. Пожалуй, действительно лучше упразднить общую вечернюю молитву. Пусть каждый молится в своей комнате.
Мама вскинула на меня глаза:
- Ты же не хотел этого, Рудольф.
- Я передумал.
Наступило молчание, затем она проговорила:
- Пусть будет по-твоему, Рудольф.
Мне показалось, она хотела что-то добавить, но раздумала. Мама и сестры начали убирать со стола. Я сидел, не шевелясь, на своем месте. Когда мама вернулась из кухни, я сказал:
- Мама...
- Да, Рудольф.
- Это еще не все.
- Да, Рудольф.
- Теперь я буду завтракать по утрам с вами.
Я почувствовал на себе взгляды сестер и повернулся к ним - они сразу же опустили глаза. Мама машинально поставила на стол стакан, который держала в руке. Она тоже не поднимала глаз. Немного помолчав, она сказала:
- До сих пор ты вставал в пять часов, Рудольф.
- Да, мама.
- Ты решил больше этого... не делать?
- Да, мама. Отныне я буду вставать в семь часов.
Мама застыла на месте, она лишь слегка побледнела и машинально то брала стакан со стола, то ставила его обратно. Она спросила неуверенно:
- В семь часов? А не поздно ли, Рудольф?
Я взглянул на нее.
- Нет, мама, не поздно. Я буду ходить прямо в школу.
Я сделал ударение на "прямо". Мама растерянно заморгала, но ничего не сказала.
Я добавил:
- Я немного устал.
Мамино лицо прояснилось.
- Конечно, - поспешно подхватила она, как будто эти слова сняли тяжелый груз с ее души. - Конечно, работая так, как ты работаешь...
Я оборвал ее:
- Значит, договорились?
Она кивнула головой, я сказал: "Спокойной ночи", подождал, пока все ответят мне, и ушел к себе.
Я открыл геометрию и начал готовить урок на завтра. Но мне никак не удавалось сосредоточиться. Я отложил книгу, взял ботинки и принялся их чистить. Через некоторое время ботинки заблестели, и я почувствовал удовлетворение. Я поставил их в ногах кровати, стараясь, чтобы каблуки оказались на одной линии, затем встал перед зеркалом и внезапно, словно кто-то мне скомандовал, вытянулся в струнку. С минуту я смотрел на себя в зеркало, стараясь держаться как можно более прямо. Когда моя поза показалась мне безупречной, я взглянул в глаза своему отражению и медленно, отчетливо выговаривая каждый слог, точно так, как это делал мой отец, когда молился, произнес: "Моя церковь - это Германия!"
После этого я разделся, лег, взял со стула газету и принялся читать сообщения о ходе военных действий, от первой строчки до последней. На вокзале пробило девять. Я свернул газету, положил ее на стул и вытянулся в кровати. Я лежал с открытыми глазами, готовый закрыть их, как только мама войдет в комнату, чтобы погасить свет. Я услышал, как легонько скрипнула дверь комнаты моих сестер, затем мягкие шаги - мама прошла мимо моей комнаты, мамина дверь тоже скрипнула, защелка стукнула, мама за стеной закашлялась, наступила тишина.