Страница 18 из 86
- Рудольф, - сказал он, сразу становясь серьезным. - Я за тобой все время наблюдал. Ты мал ростом, не очень-то видный собою, неразговорчив, но ты не глуп, образован, и все, что ты делаешь, ты выполняешь так, как Это должен делать хороший немец, - основательно.
Он произнес это тем же тоном, что и мой отец, и мне даже показалось его голосом.
- И при этом ты не трус и сознаешь свой долг перед родиной.
- Да, господин ротмистр.
Я закашлялся. Он смотрел на меня, улыбаясь.
- Можешь бросить сигарету, если хочешь, Рудольф.
- Спасибо, господин ротмистр, - я положил сигарету в пепельницу, стоявшую на ночном столике, затем снова взял ее и аккуратно затушил. Ротмистр молча наблюдал за мной. Потом он поднял свою забинтованную руку и сказал:
- Рудольф!
- Да, господин ротмистр.
- Это хорошо, что в пятнадцать лет ты хотел сражаться.
- Да, господин ротмистр.
- Хорошо, что после первой неудачи ты снова попытался сделать это.
- Да, господин ротмистр.
- Хорошо, что ты работаешь здесь.
- Да, господин ротмистр.
- Но еще лучше быть драгуном.
Я вскочил, совершенно ошарашенный.
- Мне? Драгуном? Господин ротмистр!
- Садись! - громовым голосом крикнул он. - Никто не отдавал приказа встать!
Я вытянулся в струнку, отчеканил:
- Слушаюсь, господин ротмистр! - и сел.
- Так вот, - сказал он немного погодя, - что ты об этом думаешь?
Я ответил дрожащим голосом.
- Разрешите, господин ротмистр... Я думаю, что это было бы просто великолепно!
Он взглянул на меня сияющим, исполненным гордости взглядом, кивнул головой, два или три раза, словно про себя, повторил "просто великолепно", а затем серьезно и тихо сказал:
- Хорошо, Рудольф, хорошо.
Сердце мое готово было выпрыгнуть из груди. Наступило молчание, потом ротмистр продолжал:
- Вот заживут эти царапины, Рудольф... и я начну формировать отряд... для одного из фронтов... У меня есть приказ... Когда я буду выписываться отсюда, я оставлю тебе адрес, и ты явишься ко мне. Я все улажу.
- Слушаюсь, господин ротмистр! - ответил я, дрожа всем телом. Но тотчас же у меня мелькнула ужасная мысль. - Господин ротмистр, - пробормотал я, меня ведь не допустят - мне нет еще шестнадцати.
- Ах, вот что! - сказал, смеясь, ротмистр. - Только и всего? В шестнадцать лет человек уже достаточно взрослый, чтобы драться! Ох уж эти идиотские законы! Ничего, будь спокоен, Рудольф, я все устрою.
Вдруг глаза его загорелись, он приподнялся на подушках и крикнул в сторону двери:
- Здравствуй, золотце!
Я обернулся. Там стояла маленькая светловолосая медсестра, ухаживавшая за ним. Я подошел к умывальнику, ополоснул руки и стал помогать ей снимать с ротмистра бинты. Мучительная операция продолжалась довольно долго, но ротмистр держался великолепно, словно он и не чувствовал боли. Он не переставал смеяться и шутить. Потом сестра принялась снова забинтовывать его, как мумию. Он взял ее за подбородок уже забинтованной рукой и спросил полушутливым, полусерьезным тоном, когда она наконец решится переспать с ним.
- Ах нет! Я не хочу этого, господин ротмистр! - ответила сестра.
- Почему же? - спросил он, насмешливо глядя на нее. - Разве я вам не нравлюсь?
- Что вы, что вы, господин ротмистр! - смеясь, ответила она. - Вы очень красивый мужчина!
Затем другим, уже серьезным тоном добавила:
- Ведь это грех!
- Ах, вот оно что! - сказал он раздраженно. - Грех! Какая чепуха! До самого ее ухода он не проронил больше ни слова. Когда она вышла, он повернулся ко мне с сердитым видом.
- Слышал, Рудольф? Вот дурочка! С такими красивыми грудками - и верить в грех! Господи, что за дурость - грех! Это все попы забивают им головы! Грех! И вот так обманывают хороших немцев! Свиньи попы наделяют немцев грехами, а наши добрые немцы отдают им за это свои деньги! И чем больше эти вши сосут из них кровь, тем больше радуются наши дураки. Они вши, Рудольф, вши! Хуже евреев! Попадись они мне в руки, попрыгали бы они у меня четверть часика! Грех!.. Только родился - и уже грешен!... Уже на тебе грех! С рождения на коленях! Вот как оболванивают наших добрых немцев! Страхом берут, а эти несчастные делаются такими трусами, что не смеют даже поцеловаться с кем-нибудь! Вместо этого они ползают на коленях, эти болваны, и бьют себя в грудь: господи, помилуй, господи, помилуй!..
И он так живо изобразил кающегося, что на секунду мне показалось, будто предо мною мой отец.
- Черт возьми, вот чепуха-то! Существует лишь один грех. Слушай меня внимательно, Рудольф: грех быть плохим немцем. А я, ротмистр Гюнтер, хороший немец. То, что Германия мне приказывает, я выполняю! То, что приказывает делать начальство - делаю! И все тут! И не хочу, чтобы после всего еще эти вши сосали из меня кровь!
Он приподнялся на подушках и повернулся ко мне всем своим могучим телом. Глаза его метали молнии. Никогда еще он не казался мне таким красивым.
Немного погодя он захотел встать и пройтись по палате, опираясь на мое плечо. К нему снова вернулось хорошее настроение, и он смеялся но всякому поводу.
- Скажи-ка, Рудольф, что они здесь говорят обо мне?
- Здесь? В госпитале?
- Да, дуралей! В госпитале. Ты как думаешь, где ты находишься?
Я напряг память, стараясь вспомнить все, что о нем говорили.
- Они говорят, что вы настоящий немецкий герой, господин ротмистр.
- Вот как! Они так говорят? Ну, а еще что?
- Они говорят, что вы чудной, господин ротмистр.
- А еще?
- Женщины говорят, что вы...
- Что я...
- Должен ли я повторить их слова, господин ротмистр?
- Конечно, дуралей.
- Они говорят, что вы шельма.
- Вот как! Они не ошиблись! Я им еще покажу!
- И потом они говорят, что вы страшный человек.
- А еще что?
- Говорят также, что вы очень любите своих людей.
Действительно, так о нем говорили, и я думал, что доставлю ему этим удовольствие. Но он сразу нахмурился:
- Вздор! Что за вздор! Люблю своих людей! Опять эта их глупая сентиментальность! Повсюду они видят любовь! Послушай, Рудольф, я не люблю своих людей, а забочусь о них. Это не одно и то же. Я забочусь о них, потому что это драгуны, а я драгунский офицер и Германия нуждается в драгунах, вот и все!