Артур, Луи и Адель

Перед глазами темнеет. Я приподнимаю руку, обрывая его, и опускаю голову на колени.

– Останови машину, – грубо прошу я, пытаясь выровнять дыхание.

Водитель выполняет мою просьбу: включив аварийку, он останавливается на обочине. Я выпрыгиваю из машины, и меня начинает выворачивать. Чертов омлет, который я заставил себя проглотить, вода, которую выпил, ощущение, что вместе со всем этим я выплевываю и собственные кишки. «Она ничего не помнит, ни тебя, ни себя… каждую ночь она бьется в истерике…» Когда я сидел в тюрьме, я успокоил себя тем, что, если она захочет, сама найдет меня, напишет мне, придет повидаться. Адель никогда не была послушной, если бы она хотела меня увидеть, никакой запрет бы не помешал ей это сделать. Но за три месяца от нее не было никаких вестей, тогда я решил, что, возможно, она приняла решение не знать меня, вычеркнуть из жизни. И я бы понял, после всего случившегося я бы с большей охотой принял такое ее решение, а не потерю чертовой памяти. В голове не укладывается… Марсель стоит рядом и аккуратно подает мне воду.

– Родители думают, что все наладится. Но я знаю, что нет. Пару недель назад она резала себя. Видел только я… но ты понимаешь? Она резала себя канцелярским ножом.

Трясущими руками я забираю пластиковую бутылку и, судорожно вдохнув, делаю глоток. Я молчу, стараюсь подавить судороги в теле и обрести голос.

– Как это «резала себя канцелярским ножом»? – тяжело дыша, наконец хрипло спрашиваю я.

Видимо, мой вопрос кажется ему глупым и неуместным.

– Она не помнит ни себя, ни своего тела, ни своей жизни, она сходит с ума! Что тут непонятного?! – неожиданно взрывается Марсель и смотрит на меня большими, полными страха глазами. – Я не знаю, как ей помочь! Я ничего не знаю о ее жизни. Ни о ваших проведенных вместе каникулах, ни о вашей дружбе, ни о том, почему случилась та авария! Ничего! Но ты… – Он тычет в меня пальцем и злобно щурится. – Ты в курсе всего. Ты знаешь то, чего не знают даже наши родители. Я помню домашние скандалы, когда отец попробовал не пустить ее к вам летом. Она кричала, как никогда в жизни, что дороже тебя и Луи у нее никого нет! Она жила в ожидании этих летних месяцев. У нее в комнате висел календарь, и она зачеркивала каждый день, а лето было обведено ярко-красным. – Марсель устало облокачивается на машину. – Если ты ей не поможешь, она окончательно спятит!

Я закрываю глаза и сминаю пластиковую бутылку в руках. Хочется кричать и крушить. Сжимаю кулаки и чувствую, как натягивается кожа на ранах. Адель… ее образ вспыхивает в голове. Искренняя улыбка, громкий смех, прямой, дерзкий, заглядывающий в самую душу взгляд. Я помню ее запах, ощущение кожи под своими пальцами, изгибы фигуры и то, как она произносит мое имя. «Артур» в ее устах всегда звучало особенно, она будто произносила молитву. Я был готов защитить ее от всего мира, без всякого сожаления растоптать, уничтожить каждого, кто хоть немного расстроит ее. Адель была в этом мире моим храмом, моей святыней.

– Как ты хочешь, чтобы я помог ей? – рычу я. – У меня запрет на приближение… – Я резко замолкаю и швыряю бутылку. – Если я нарушу его, мне грозит пять лет тюрьмы…

Парнишка остается невозмутимым.

– Она не помнит тебя, не знает про запрет, значит, не сможет рассказать о его нарушении.

Я тяжело вздыхаю и тру глаза, а Марсель продолжает:

– Послушай, я знаю, что это опасно. Но давай она один раз тебя увидит? Просто увидит. Вдруг ей это поможет… вдруг в ее голове что-то кликнет? Я лишь прошу у тебя одну встречу. Я знаю, ты хочешь ей помочь. Я знаю, она тоже дорогой для тебя человек. Ты, в конце концов, устроил такое в больнице просто потому, что тебя отказывались пускать в палату.

– Как ты себе это представляешь? Как именно мы с ней встретимся?

Марсель достает из внутреннего кармана куртки одноразовый мобильник[2] и подает его мне.

– Ее одну никуда не пускают, но скоро будет важное мероприятие, мы всей семьей должны присутствовать. Ты тоже будешь там, я проведу тебя через черный ход и что-нибудь на месте придумаю – по обстоятельствам. Держи телефон при себе, будем на связи.

– А если твой отец узнает об этом?

Взгляд Марселя становится более жестким, в голубых глазах сверкает нечто недоброе.

– Мы провернем все грамотно, он не узнает. А если случится прокол, то это дело на мне.

Я качаю головой – маленький засранец не проводил последних три месяца в тюрьме. Он не знает, насколько меня пугает перспектива остаться закрытым на пять лет. Но образ Адель не дает мне покоя. Она потеряла память… Я не смогу смириться с собственной совестью, если ничего не сделаю. Скорее всего, когда она все вспомнит, она возненавидит меня, как никого и никогда, но я не смогу смотреть в зеркало, зная, что с ней такое творится, а я даже не попытался помочь. Одна встреча может окончательно разрушить всю мою жизнь. Но я не могу пройти мимо, не могу не попытаться. Я молча беру мобильник, гадая, во что в итоге это все выльется. Тихо молюсь, чтобы следующие пять лет я провел на свободе. А затем, приподнимая голову, выпрямляю спину и мысленно шлю все к черту. Правила и устои, страх и ее тупого папашу с его связями. Адель нужна помощь, а это значит, что я помогу ей. И пусть все вокруг горит синим пламенем, и я в том числе.

ВОДА СТЕКАЕТ ПО НЕЗНАКОМОМУ мне телу. Разумеется, это мое родное тело, но я не уверена. Ни в чем. Я смотрю на свою кожу, изучаю ее цвет, гладкость, кое-где шероховатости, вглядываюсь совсем близко и вижу маленькие точки, должно быть поры. И говорю себе: «Это моя кожа… моя». Я провожу пальцем вдоль локтя, приподнимая его, и смотрю на маленькие шрамы. И я не помню, как их получила, откуда на моем колене маленький рубец или на указательном пальце крошечный след от ожога. Я ничего не помню. Амнезия – страшная штука.

Тело человека – это его обложка. Оно словно рассказывает, через что он прошел и какие трудности повстречал. Но моя обложка без содержания. У меня смутное ощущение, будто я сплю и все, что происходит со мной в реальной жизни, лишь некая матрица, нечто навязанное, неестественное, не имеющее правдивой реальности. Я долго мою голову, мои волосы покрывают всю спину, они прямые, тяжелые, густые, насыщенно-каштанового цвета. Я перекладываю мокрые пряди на грудь и внимательно рассматриваю. Они кажутся сейчас совсем черными. Я родилась с такими волосами? Всю жизнь хожу с ними? Почему у меня ощущение, словно кто-то обманывает меня и старательно пытается скрыть правду? Даже цвет волос – то, что я вижу собственными глазами и в чем должна быть уверена на миллион процентов, – сейчас кажется мне не моим. Я никому об этом не говорю: ни своему лечащему врачу, ни психотерапевту, ни родителям. Я не верю никому из них. Я чертов параноик, который твердо решил, что весь мир ополчился против него. И я не знаю, с кем поделиться, кому задать изматывающие меня вопросы и кому доверять.

Выйдя из душа, я смотрю на себя в зеркало. Интересно, много людей на этом свете, которые, глядя на свое отражение, не узнают себя, а изучают по-новому? Я должна была уже привыкнуть к себе – прошло уже несколько месяцев. Я точно должна помнить, что у меня большие карие глаза, они очень темные, мой взгляд кажется мне тяжелым. Я должна была привыкнуть к прямой форме носа, его слегка вздернутому кончику, немного кривым бровям и пухлым губам. Но я не привыкла – у меня вечное ощущение, что чего-то не хватает, что-то неправильное происходит, а я не могу вспомнить и соответственно противиться этому.

Мама говорит, что я красавица, папа утверждает, что я похожа на свою бабушку, брат молчит и до мяса обгрызает ногти. Он голубоглазый блондин, между нами разница в три года, и мы абсолютно не похожи. Но Марсель единственный, к кому у меня на каком-то инстинктивном уровне просыпается тяга и ощущение родства. Когда же я смотрю на остальную свою родню, в голове пусто. Нет никакого зова крови или узнаваемости. Ничего. Я посмотрела миллион детских фотографий, записей, выслушала целую кучу рассказов – например, о том, что я засыпала только с отцом, хватая его за указательный палец, или о том, как любила без спросу пользоваться маминой косметикой и примерять ее туфли. А может, о том, что дедушка приезжал каждые весенние каникулы и мы отправлялись в Диснейленд.

2

В Париже в обычных ларьках для туристов продаются такие «одноразовые» телефоны, с которых можно лишь звонить и обмениваться эсэмэс. Интернета на них нет, регистрация не нужна. Напоминают кнопочные телефоны 2000-х годов в России. На телефонах указан оператор, можно выбрать количество минут для разговора и эсэмэс.