Из песка и пепла

Когда Ева опустила скрипку, дядя Феликс сидел в кресле и промокал глаза скомканным носовым платком. В глазах у него читалась такая грусть, что у Евы самой заныло сердце. Однако он лишь ласково улыбнулся ей, прежде чем заговорить. Несмотря на усталый голос, каждое слово было взвешенным:

– Всю свою жизнь я был хорош только в одном. В игре на скрипке. Не так, как мой отец, конечно. Может, в итоге я бы до него и дорос, но я слишком много пил и слишком часто выходил из себя. Я приехал в Италию, потому что потерпел крах в Вене. Я приехал в Италию, потому что влюбился в женщину, которая меня не любила. И последние тринадцать лет вымещал все это на тебе. Если бы ты не была такой сильной, я бы тебя сломил. Заставил меня ненавидеть. Но ты давала мне отпор. Противостояла. И теперь я тебя слушаю, и я в восхищении.

– Правда?.. – Ева не верила своим ушам. Никогда прежде ей не говорили ничего подобного.

– Когда ты играешь, ко мне возвращается надежда. Они могут отобрать у нас дома, имущество, семьи. Жизнь. Могут выгнать нас, как уже выгоняли раньше. Могут унижать нас и расчеловечивать. Но они не могут отобрать наши мысли. Наши таланты. Наши знания и воспоминания. В музыке рабства нет. Музыка – это открытая дверь, через которую ускользает душа. Пусть только на пять минут, но тот, кто слушает ее здесь и сейчас, свободен. Любой, кто слышит ее, поднимается над земным. Когда ты играешь, я слышу, как над твоими струнами встает вся моя жизнь. Слышу длинные ноты и гаммы, слезы и часы мучений. Слышу тебя и себя, запертых в этой комнате. Слышу своего отца и его уроки, которые я тебе передал. Слышу их все разом – свою жизнь, его жизнь, снова и снова по кругу. Все это воскресает, когда ты играешь.

Ева отложила скрипку. Уже не сдерживая слез, опустилась на колени перед дядей, обвила его руками и притянула к себе, прижавшись щекой ко впалой груди. Он мягко обнял ее в ответ, и оба застыли в горестном молчании, прислушиваясь к ветру, который выводил одну и ту же тоскливую ноту. Звучанием она странно походила на ту, которую Ева вплела в Шопена, – и на секунду она задумалась, станет ли этот ветер единственным свидетелем и плакальщиком, когда смерть, покончив с Австрией, доберется и до них тоже.

10 августа 1939 года

Признание: за девятнадцать лет меня целовали множество раз. Но так – никогда.

Я словно тонула, но не испытывала потребности в воздухе. Падала, но знала, что никогда не ударюсь о землю. Даже сейчас у меня дрожат руки, а сердце кажется разбухшим и горячим, будто вот-вот взорвется. Или взорвусь я сама.

Хочется плакать. Хочется смеяться. Хочется уткнуться лицом в подушки и беззвучно кричать, пока не усну. Может, хотя бы сон поможет мне справиться с этими чувствами.

Поверить не могу, что все и правда случилось, – так долго я ждала. Целых семь лет, с тех самых пор, как в шутку подговорила Анджело поцеловать меня впервые. Я ждала, и ждала, и ждала его все эти годы – и вот сегодня в крохотном мирке, где поместились бы лишь мы двое, на долгую пару часов он стал моим.

Знать бы еще, сумею ли я его удержать. Боюсь, когда наступит завтрашний день, мне придется ждать его снова.

Глава 4

Гроссето

Анджело удивился, когда Камилло объявил, что снова снял на отпуск их пляжный домик, учитывая новые расовые законы, принятые в Италии тем же летом. Однако Камилло оформил бронь прежде, чем законы вступили в силу, и упрямо заявил, что снимал этот домик последние двадцать лет и будет снимать еще двадцать. Поэтому в августе – за считаные месяцы до того, как разразилась война, – вся семья села в поезд до Гроссето, положившись на способность Камилло улаживать любые неурядицы.

Первую пару дней из запланированных Анджело пятидневных каникул они отсыпались, ели, играли в шахматы и спорили обо всем и ни о чем – просто потому, что Камилло и Августо нравилось спорить, а Анджело нравилось их слушать. Впрочем, в последние месяцы их дебаты случались все реже: фашизм показал миру истинное лицо, и Августо вынужден был признать свою неправоту. Однако братья все равно находили поводы для разногласий – кажется, к обоюдному облегчению.

Ева гуляла дни напролет, пританцовывая под слышную только ей мелодию и заигрывая с волнами, набегавшими на берег, пока не замерзала и не промокала с головы до ног. Тогда она ложилась на большое белое полотенце и задремывала в лучах солнца, которое сцеловывало с нее каждую капельку, после чего все повторялось. Обычно фарфоровая кожа сперва порозовела, а потом стала шоколадной, отчего Ева начала намного сильнее напоминать итальянку. При темных волосах и глазах ее кожа была заметно менее оливковой, чем у Анджело, которому хватало часа на солнце, чтобы изжариться до черноты. Спустя пару дней он уже выглядел так, будто всю жизнь забрасывал сети с рыбаками Гроссето.

Пляжи были окаймлены приморскими соснами с зонтичными кронами; как-то раз Анджело забрел в заросли пробкового дуба, где семьи аристократов до сих пор охотились на кабанов, да так и затерялся среди лиственной тени, запахов и тишины. Когда же солнце сделало его кожу липкой от пота, он повернул обратно к пляжу с твердым намерением искупаться в прохладной чистой воде – и внезапно обнаружил, что небеса утратили свою утреннюю голубизну и ясность. Теперь их все кучнее заволакивали тучи, но Анджело все равно сбросил рубашку, снял брюки и протез и допрыгал на одной ноге до кромки Тирренского моря. Вскоре к нему присоединилась Ева, и они шутливо пихались, брызгались и покачивались на волнах морскими звездами, пока угрожающее ворчание в небе не загнало их обратно на берег.

Дождь обещал разразиться с минуты на минуту, но воздух по-прежнему ощущался парным молоком, так что они рискнули расстелить полотенца и позволили послеполуденному жару высушить мокрые волосы.

– Что это? – Ева кивнула на груду одежды, рядом с которой валялись лесные находки Анджело. Он редко забирал их домой – беспорядок был ему неприятен, а сентиментальность чужда, – но кое-что из сегодняшних трофеев должно было приглянуться дедушке.

– Да вот, нашел черно-белые иглы дикобраза.

– Неплохо. Хотя, конечно, не сравнится с розовыми фламинго, которых я видела сегодня в лагуне, – ответила Ева, не сводя глаз с приближающейся грозы. На губах ее играла легкая улыбка – не насмешка, скорее приглашение к игре.

– Подумаешь, фламинго, – с готовностью фыркнул Анджело. – Я сегодня вспугнул в роще сипуху, так что она чуть не спланировала мне на голову. И задушил кабана голыми руками! Хотел притащить домой на ужин, но потом вспомнил, что иудеи свиней не едят.

Ева закусила губу, явно пытаясь выдумать еще более впечатляющую историю.

– А я нашла вот что, – наконец сказала она и протянула ему раковину, по-прежнему закрытую и склеенную с одной стороны.

Анджело осторожно разомкнул створки. Внутри было гладко и пусто. Если здесь когда-то и обитала жизнь, она давно покинула это место.

– Жемчужины не было?

– Нет. Только песок.

– Но песок может стать жемчужиной, – заметил Анджело, возвращая раковину Еве.

– Песок не может стать ничем, кроме песка, глупышка. Он просто прячется внутри, и песочное зернышко постепенно обрастает слоями арагонита…

– Чем? – перебил Анджело. Этого слова он раньше не слышал.

– Минеральное вещество, которым устрица обертывает попавшую в нее песчинку.

Упоминание устрицы производило на обоих все тот же старый эффект, и Ева мимолетно кольнула Анджело взглядом, прежде чем снова перевести его на горизонт. В других обстоятельствах он бы и не заметил. Но сейчас они находились приблизительно в той же точке, где и семь лет назад, хотя тогда небеса были чисты и им на головы не угрожал обрушиться ливень.

– Ты имеешь в виду перламутр? Откуда ты знаешь все эти мудреные слова?