Хазарский пленник

Обозные забились под телеги, стреляя вслед. Некоторые спешно разворачивали тяжёлые возы, стремясь создать стену, привычно сдвинуть в круг, но спешка и суета не помогали, мешали. Нет, кто-то успел, однако замкнутого круга обороны не получилось. Потому возницы спешно распрягали лошадей, надеясь уйти вместе с отрядом, пристать к своим. Брошенные возы — теперь преграда для конницы печенегов, если той удастся опрокинуть атаку. Именно этого боялся Владимир. Семь, восемь сотен могли развернуться и пробить редкую лаву его дружины. Прорваться к обозу. А то и уйти в деревню. И как их настигнешь? Как выкуришь из посёлка?

Но отряд не спешил принимать бой, ведь в набеге всегда ждут худшего, всегда ждут удара большими силами, и на сей раз ждали того же. Потому приняли удар конницы, сместившись к реке. Враг довольно быстро собрался в два крупных отряда: похоже, они так и грабили, накатываясь двумя потоками, как и вступили в бой. Самое простое — разгромить конницу русских до появления основных сил. Вот выход, вот очевидное решение, и печенеги желали его исполнить. Они сместились к реке, на открытое пространство, и, приняв удар трёх сотен, растекались, стремясь охватить превосходящим числом. Вооружение русских позволяло выдерживать наскоки лёгких всадников, всё же дружины привычны к тяжёлому снаряжению, а печенеги легче. Оттого их удары не так пагубны. Но в длительном бою, в схватке на измор, тяжёлые проиграют. Потеря быстроты, прыти — дело времени. Два раза прошли три сотни киевлян через сито степных войск. Уже упали на чистую зелень луга первые жертвы, раздаются возгласы ненависти и боли. Только тогда из лесу выдвинулись пехотинцы. Вытягивались, выстраивая ряды, колыхались копья, прилаживаемые на плечи передних, кричали сотники, пугающей кровью смыкались щиты.

Время. Всё решало время. Два отряда, не успев растерзать конницу русских, оказались в западне. Ещё можно прошмыгнуть в щель, но нет верной команды, нет единоначалия и нет доверия меж воеводами. Оттого решения ошибочны, торопливы и не соответствуют обстановке. Один отряд развернулся к лесу, выискивая путь к свободе, второй ударил по коннице и прорвался к реке. Теперь превосходство русских очевидно. Уже нет явного большинства степных удальцов, нет тысячи, часть полегла в обозе, часть разбежалась, сотня прорвалась, миновав стену щитов. А остальные?

Щиты сомкнуты, копья в два ряда валят всадников, и надвигается, неумолимо надвигается цепь пехоты. В лесу слышны крики, злые возгласы и звон мечей: прорвавшиеся столкнулись с засадной сотней Владимира. Одинокие, подраненные воины, выбегающие из лесу, и лишённые всадников лошади ясно свидетельствовали о судьбе просочившихся.

Паника. Паника — это состояние, близкое к безумию; она вынуждает воинов принимать нелогичные решения и стремиться к их осуществлению. Ибо воин не может пребывать в замешательстве, он обязан решать, причём решать скоро, бесповоротно. Жажда жизни выбирает наугад, не успевая взвесить шансы.

Печенеги бросились в реку. Каждый понимал, что рейды русских латников несут смерть загнанным в западню. Тяжёлая сталь русских мечей достанет не всех, но ведь у русских вдоволь стрел. Как не сбить неуклюжего пловца в десятке метров от себя? Как не выстрелить в спину? Но всякий надеялся, что собьют другого, соседа, ворчливого десятника, только не его. Мысли ещё не облеклись в слова, а сотни уже барахтались, соскальзывая с низкого берега, подминая пеших, теряя мечи, шлемы, мешки с награбленным. Вслед за первой волной кинулась вторая, даже те, кто сохранил трезвость, не видели другого пути. Русские расчленили и раздавили отряды; две сотни, самые стойкие воины, пытались прикрыть отход.

Остальным пришлось преодолевать реку, реку вспухшую, поднявшую уровень, затопившую десяток метров луга. Для того и отправлен Макар, чтобы поднять малую преграду у мельницы, хоть на время наполнить русло. И это удалось. Стрелы разили коней, стрелы пятнали воду, и кровь медленно уносило течением, так же как и тела неудачливых воинов.

— К обозу! — призвал Владимир, сознавая, что разгромить остатки может и пеший строй. — Довершим начатое, братья!

В ответ раздавались приветствия, крики радости, возбуждённый смех. Владимир, пьяный от восторга, от первой победы, проскакал вдоль поредевших сотен, оглядывая победителей. Вот тут-то и охнул Савелий, державшийся всё время возле стремени друга. Оглянувшись, князь увидел стрелу, пробившую горло. Что-то несуразное померещилось в ней, покрывшейся вмиг ясной кровью. Савка свалился с коня, губы шевелились, но расслышать, разобрать сказанное не судилось.

— Кто?! — крикнул Владимир, спешившись. Рукавица зацепилась за удила, и он случайно дёрнул коня, тот подал голос и мотнул головой, вырываясь. Князь не отпускал любимца и склониться над собратом не мог. — Кто?!

— А стрела-то наша! — ответил Крутко, прижимая голову умирающего к своим коленям. Тоже держался близко, исполняя долг, все они — собратья, его телохранители. Вот и Савелий сохранил чужое тело, а своё не сумел.

— С лесу стрельнули. С лесу! — догадался Крутко и взмыл в седло.

— Погоди, куда?! — крикнул Владимир, но опоздал. В спину крикнул. Потому и сам последовал за другом, переполняясь ненавистью. Понёсся, забыв о главном: князь и воевода всегда должен сохранить трезвость, приглядывать за другими. Но разве удержит кто молодого парня от мести? Вкатились в тень, под полог деревьев, зорко оглядывая каждый куст, забыв об опасности, слыша собственное дыхание и дыхание животных, высматривали добычу или смерть, это как судьба распорядится. Запоздало подумалось, что стрелять могли наудачу, кто-то из бежавших в лес обозников, но скорее разили с умыслом, метя в головного.

Ветки хлестали усталого коня, быстро не разбежишься, да и куда править, не ясно, в сумраке глаз не так скор.

Вдруг Крутко шумнул:

— Здесь он, здесь!

Князь повернул к другу, увидел воина — кольчуга показалась знакомой, у печенег-то больше кожаные нагрудники, — изо всех сил нахлёстывающего коня. Саженей двадцать между ними, но в лесу не разгонишься. А Крутко всё прижимает, рискуя свернуть шею, глаза злые, прищурился и, едва касаясь узды, отпустив коня, несётся меж деревьев. Пришлось и Владимиру припустить за другом.

Погоня за одиноким всадником — не дело. Только безрассудство и ненависть двигали ими, и вскоре именно им — преследователям — усмехнулась удача. Лошадь беглеца запнулась, упала, и всадник, отбросивший бесполезный лук, оказался на земле. Владимир разглядел человека, за которым гнались вдвоём, успел увидеть искажённое страхом и злостью обличье, и тут же оно превратилось в лопнувший плод. Меч Крутобора рассёк голову, раскроил череп изменника. Не спасла вскинутая рука с ножом, не успел и слова сказать... так умер один из людей дяди Глеба, один из приставленных изборцев.

— За Саву, князь! — выдохнул Крутко и присел рядом с мертвецом. Он задыхался, руки подрагивали, и от былой ненависти не осталось следа. Лишь недоумение в глазах друга. Словно он не рад тому, что им открылось. — Понимаешь, что это значит?

— Я убью Глеба! — так же шумно, прерывисто произнёс Владимир. — Клянусь, он ответит.

— И слова никому не скажешь! — возразил друг и печально улыбнулся. — Никому, ни слова. Разве что Макару! Если хочешь выжить, стать правителем, молчи! Или мы с тобой кутята безмозглые? Невелика честь безрассудно сгинуть, лучше отомстим в своё время!

Но Савва не помер. Стрела повредила хребет, уложила собрата надолго, но не прервала нить жизни. В Киев довезли живым и, не веря в спасение, отдали знахарю. Тот не обещал чуда, да они и не настаивали. Видели ведь, как крепкое тело в один миг стало немощным, отнялись руки, ноги. Тут мало кричать и плакать, нужно долго умело выхаживать. А что получится — никому не ведомо.

Глава пятая

МЯГКАЯ УЗДА