Страница 13 из 18
Навсегда мне запомнился и допрос пленных немецких парашютистов, в котором я принимал участие по воле случая. Как-то в середине октября в расположение нашей части приехал незнакомый политрук и попросил командира батареи отпустить с ним на непродолжительное время кого-либо из красноармейцев, знающих немецкий язык. Выбор пал на меня, по-видимому потому, что я был “вчерашний студент”. Вскоре мы оказались в большой избе, где я увидел следующую картину. За большим столом сидел наш командир в тулупе и вел допрос троих парашютистов, взятых в плен. Когда мы вошли в избу, он спросил меня, смогу ли я перевести им то, что он будет говорить по-русски, на немецкий язык и их ответы с немецкого на русский. Я ответил, что буду стараться. Начался допрос, и я не очень точно, но по смыслу правильно, выполнял неожиданную для себя роль переводчика. В момент допроса один из парашютистов, который был ранен, попросил воды. Командир, обратившись ко мне, сказал: “Принесите ему воды”. Я вышел в горницу, там стояли ведра с водой, зачерпнул кружку и подал ее раненому немцу. Он взял ее у меня дрожащими руками, но не успел поднести ко рту, как неожиданно другой немец выбил ее у него из рук и закричал: “Наин!” Он говорил, что они победители и не будут ничего брать из рук побежденных, что Москва уже пала, что уже назначен в честь победы парад войск на Красной площади.
Ведущий допрос командир показал мне отобранный у немцев пригласительный билет в ресторан по случаю победы за подписью фельдмаршала фон Бока. Пришлось кричащего немца успокоить и сказать, что рано им торжествовать победу. Этот эпизод запомнился прежде всего тем, что он красноречиво показывал, насколько были уверены фашисты в своей победе.
Моя миссия была выполнена, и меня доставили обратно в часть. Я рассказал своим товарищам все, чему был свидетель, и это еще более ясно показало нам страшное, звериное лицо фашизма».
До начала ноября 1941 года 694-й артполк огнем своих зенитных батарей продолжал отражать налеты немецких самолетов на Москву. В середине ноября 694-й артполк занял позицию в боевых порядках общей системы противотанковой обороны на Волоколамском направлении. Положение на данном направлении складывалось крайне тяжелое. Командующий Западным фронтом генерал армии Г.К. Жуков (будущий Маршал и четырежды Герой Советского Союза) так охарактеризовал в последствии сложившуюся ситуацию: «Бои, проходившие 16–18 ноября, для нас были очень тяжелыми. Враг, не считаясь с потерями, лез напролом, стремясь любой ценой прорваться к Москве своими танковыми клиньями.
Но глубоко эшелонированная артиллерийская и противотанковая оборона и хорошо организованное взаимодействие всех родов войск не позволили противнику прорваться через боевые порядки 16-й армии. Медленно, но в полном порядке эта армия отводилась на заранее подготовленные и уже занятые артиллерией рубежи, где вновь ее части упорно дрались, отражая атаки гитлеровцев».
О произошедших событиях памятного для него боя под Москвой Ефим Анатольевич Дыскин вспоминал: «Наша батарея разместилась на небольшой высотке в районе Скирманово (Скирмановские высоты) севернее Покровского, у деревни Горки.
15 ноября к нам на батарею прибыл полковой комиссар старший политрук Федор Хрисанфович Бочаров. Он собрал нас всех и сказал, что батарея на самом что ни на есть танкоопасном направлении, что не сегодня-завтра через наши порядки попытаются пройти на Москву танки, и мы должны сделать все возможное и невозможное, чтобы не пропустить их. Он говорил с нами по-отечески, без лишнего пафоса. Сказал, что отступать некуда, что если они возьмут деревню Горки, то отсюда рукой подать до Волоколамского шоссе, а там уже Истра, там недалеко и до Москвы. Закончил он призывом: “Отстоим родную Москву!”
Мы поняли, что бой не за горами, а потому деятельно готовили свои позиции. 16 ноября мы едва успели отрыть окопы и укрыть орудия, как услышали недалекий бой где-то впереди, в районе Волоколамска, который был уже взят немцами и со стороны которого пошли в наступление фашисты. Гремело и полыхало несколько часов подряд, потом стало стихать. Но из ближайшего леска никто не вышел – ни свои, ни чужие. Так прошла ночь, а с утра 17 ноября снова загрохотало, теперь вели огонь и по самой батарее.
В нашей батарее было четыре 37-миллиметровых орудия. Еще до танковой атаки при артиллерийском и минометном налете две наши пушки вышли из строя, у третьей заклинило затвор. Бойцы из их расчетов погибли или были ранены. Не осталось и командиров. Вот такое начало того боя: не сделав еще ни одного выстрела по врагу, мы понесли ощутимые потери – из четырех орудий осталось только одно.
Надо заметить, что у каждого зенитного орудия по штату полагалось иметь по два наводчика. Один производит горизонтальную наводку, другой – вертикальную. Огонь ведет правый наводчик. Правым наводчиком у единственного уцелевшего орудия нашей батареи был я, и так вышло, что в том бою на мою долю выпала наиболее ответственная роль.
Танковая атака началась сразу после массированного обстрела. Мы увидели два танка с белыми крестами на броне, двигавшиеся на наше орудие. Командир орудия Семен Плохих дал команду занять свои места, подпустить вражеские бронированные машины на 250–300 метров и только потом открывать огонь. Мы следили за каждым метром движения танков. Трудно передать словами те чувства, которые в тот момент овладевают тобой. Это и страх, и ненависть к врагу, а главное – стремление успеть опередить врага, собрать все силы, чтобы точно, быстро и метко поразить его. Наступил момент действовать. Последовала команда – огонь! Я нажал гашетку. Первый же снаряд попал в цель, но я по приказу Плохих послал в поврежденный танк еще один снаряд. Машина загорелась.
Второй танк стал обходить ее, и тут же был поражен метким выстрелом нашего орудия. В тот момент вблизи разорвался снаряд, а потом мина. Левый наводчик, Иван Гусев, был убит наповал. Я был ранен в левое плечо и увидел на полушубке проступающее пятно крови. В это время у нашего орудия появился полковой комиссар Бочаров. По его команде сержант Плохих занял место Гусева, а сам Бочаров принял на себя командование орудием. Тут же мы услышали его команду: “Танки справа!” Когда вспоминаю те мгновения, мне кажется, что весь огонь мощных средств, да и все внимание противника сосредоточились на нашем единственном действующем орудии. Не было буквально ни одной секунды, чтобы на огневой позиции или рядом не рвались снаряды и мины. Теперь, как и прежде, главным оставалось опередить врага, быстрее и точнее выстрелить, оказаться проворнее, тверже, хладнокровнее.
Не прорвавшись с ходу, немцы двинулись в обход. Подмерзшая земля позволяла им теперь маневрировать и на бездорожье. Три машины заходили на орудие с фланга. Нас разделяло метров пятьдесят. Мы использовали каждую оплошность врага. Один танк остановился, кажется, только на полминуты, чтобы произвести выстрел, но я успел в этот момент всадить в него два снаряда. Другой танк подставил под выстрел плохо защищенный броней бок и тоже вспыхнул, а за ним и третий танк. Я был ранен во второй раз – в поясницу и в третий раз – в левую голень. Ногу оторвать от гашетки я не мог: понял, что повреждена кость.
Убило подносчика снарядов Полоницына, был тяжело ранен Плохих – он сполз с сиденья рядом со мной.
“Танки слева!” – услышал я голос комиссара Бочарова. Теперь мне стало особенно тяжело: надо было выполнять обязанности обоих наводчиков. Комиссар взял на себя обязанности подносчика снарядов. И снова стрельба прямой наводкой, почти в упор – кто быстрее. Меня ранило в четвертый раз. На орудие с другого фланга наползали два танка. Расстояние было не более 50 метров. Я отчетливо видел, как поворачивается его орудие. Промелькнула мысль: это конец. Едва слышу голос Бочарова: “Дыскин, скорее наводи!” Силы покидали меня. Неимоверным усилием удалось опередить врага, открыть огонь – я увидел еще один столб черного дыма.
Вслед за этим наступила тишина – я потерял сознание. Как узнал впоследствии, меня, тяжело раненного, унесли товарищи на шинели комиссара. Враг больше не продолжал атаки. Танки не прорвались к Волоколамскому шоссе…»