Град огненный

Он, наконец, снимает ключи и протягивает — почему-то мне, а не Рассу. Я беру их бережно — как полгода назад брал первые в моей жизни ключи от собственной квартиры. И думаю о том, сколь долго простоит теперь закрытой квартира Пола? Кого вселят туда? Вряд ли человека — кто из людей пойдет в квартиру, где нашли мертвого васпу?

— А что, дед, — говорит Расс. — Ты прав. Пусть они идут, а я с тобой останусь. Помянем боевого товарища.

Он садится к столу и подмигивает нам: идите, мол. Я понимаю его без слов: Расс не зря остается на вахте. В случае опасности он задержит любопытных и подаст сигнал.

— Вот это правильно, вот это по-нашему, — тем временем подхватывает дед и разливает по стопкам резко пахнущую жидкость. — Ваш товарищ тоже правильным мужиком был. Коли видел, что хвораю, всегда в аптеку за лекарствами сходит, всегда вещи донесет. Еще и смеется, бывало. Мол, ты, дед, не прикидывайся! Какой же ты больной? Ты еще меня переживешь! — он вздыхает, смотрит в рюмку. — Вот и пережил его, соколика. Вот и накаркал себе судьбину. Будто чуял он…

Старик залпом выпивает рюмку. Морщится, утирает выступившие слезы рукавом. Смотрит на нас сквозь нависшие кущи бровей.

— Эх, горемычные, — тянет он. — Ведь вы мне в сыновья годитесь, а глаза стариковские. Да и горя нахлебались — врагу не пожелаешь. Разукрашены, как в мясорубке побывали. Только ты, чернявенький, — поворачивается он к профессору, — еще на человека похож. Бабы-то, поди, тебя любят?

Торий, молчавший все это время, хмыкает и отступает в коридор.

— Пойдем уже, — шипит он.

Я выхожу за ним. А в спину мне несется протяжное:

— И кто вас нелюдями окрестил? Души живые, грешные: так же жрать хочут, так же баб любят. Ну, налил, что ли? Ну, так с Богом!

Мы поднимаемся на этаж. Правая дверь — выкрашенная коричневой краской, обитая поверху рейками, — дверь Пола. Пока я вожусь с замком, Торий маячит у перил, то и дело беспокойно заглядывает в пролет.

— Не волнуйся, — бросаю через плечо я, — Расс предупредит.

Торий нервно ухмыляется.

— Если будет трезв.

— Будет, — рассеянно отвечаю я. Заржавевший замок поддается не сразу, но все-таки я выхожу победителем, и дверь распахивается, обдав меня пылью и затхлостью нежилого помещения.

— Паранойя — ваше кредо, — продолжает бубнить Торий. — Все-то вам кажется, что за вами следят. Что преследуют. Что хотят убить.

— Ты видел передачу, — возражаю я. — Слышал, что говорил Эштван Морташ.

Шипящие звуки ненавистного имени заставляют меня ежиться. Стены раздаются в стороны, ощетиниваются ветками сосен. Далеко на горизонте, над соломенными крышами домов, взметаются дымные столбы. Воздух наполняется удушливым запахом пожара и стрекотом вертолетных лопастей.

— Война закончилась, — говорит Торий, возвращая меня в реальность. — Теперь никто не отнимает жизни просто так. Ни ты, ни Морташ.

Я молчу. Вспоминаю, как Пол бежал через деревню, и пули взметали под его ногами пылевые фонтанчики. Вспоминаю, как он поворачивался лицом к надвигавшемуся на него бронетранспортеру и ждал, пока расстояние между ними не сократится до броска гранаты — спокойно, по привычке пережевывая сорванную по пути ветку. Словно бросал вызов смерти. Словно смеялся над ней.

А потом вспоминаю его посиневшее лицо и шею, стянутую ремнем.

Смерть не любит игр. Пощадив Пола в бою, она настигла его в однокомнатной квартире, в доме, подлежащем сносу. И я не отвечаю Торию. А просто распахиваю дверь и говорю ему:

— Идем.

И вхожу первым.

Тишина и запустение. Сладковатый запах, пропитавший стены — запах васпы. Или мертвеца. Что в нашем случае почти одно и то же.

Торий осматривается с опаской. Аккуратно прикрывает за собой дверь — он предусмотрительно надел резиновые перчатки, но все равно следы, оставляемые в пыли, расскажут, что в квартире были посторонние.

— Здесь его нашли, — говорю я, и останавливаюсь перед дверью в ванную.

Не знаю, интересно ли это Торию. Но он останавливается тоже и смотрит на дверную ручку. Тени ложатся на нее, будто темные отметины от ремня. Мне кажется, я вижу царапины на двери, оставленные Полом в последней отчаянной борьбе за жизнь. Но это только облупившаяся краска.

Я толкаю дверь — она открывается бесшумно. Ванна обложена кафелем. Кое-где плитка сбита. Раковина заляпана следами мыла и зубной пасты. На зеркале — пенные потеки.

Вижу, как морщится Торий — он известный чистюля. Но также знаю, что и васпы обычно соблюдают чистоту и стерильность. Иначе не выжить в условиях постоянных тренировок и пыток. Тем удивительнее мне видеть небрежность в квартире бывшего преторианца. Возможно, Пол куда-то торопился? Или его дух ослаб настолько, что на поддержание чистоты просто не оставалось сил?

Торий все еще стоит с кислой миной на лице. И мне вдруг хочется причинить ему боль — если не физическую, то хотя бы моральную. Пол спас его тогда, в Улье. Торий в неоплатном долгу перед ним. Он не должен смотреть вот так, со смешанным чувством отвращения и жалости.

— Ты осмотришь ванную и кухню, — говорю я.

И злорадствую, когда лицо профессора скисает еще сильнее.

— С чего вдруг? — спрашивает он.

Я пожимаю плечами.

— Самые простые места. Вряд ли Пол хранил здесь что-то ценное.

— А ты?

— Я осмотрю спальню, — делаю паузу, гляжу на профессора в упор, потом говорю:

— Но если тебе нравится копаться в чужих носках — можем поменяться. Только не забудь про ящик с трусами.

— Я осмотрю здесь, — поспешно произносит Торий.

Я позволяю себе улыбнуться, только когда покидаю ванную. Людьми слишком легко манипулировать. Торием — особенно.

— Если найдешь вдруг порножурналы, — доносится мне вслед, — не утаивай от меня. Это может пролить свет на увлечения Пола.

Я притормаживаю на полпути, начинаю оборачиваться, чтобы ответить на шпильку. Но Торий уже как ни в чем не бывало роется в шкафчике с лекарствами. Что ж, один-один. Тем более, квартира покойного — не лучшее место для упражнений в остроумии.

Комната Пола обставлена скудно. Шкаф для вещей, кровать, стол и пара стульев. Из окна видна улица — по ней проезжают машины, обдавая тротуары грязной водой из луж. Прохожих почти нет: прав старик, в такую погоду и собаку на улицу не выгонят. К окну я стараюсь близко не подходить, мало ли, кому взбредет в голову глянуть наверх.

Сначала я осматриваю письменный стол и книжные полки. Там ничего нет, кроме старых инструкций, автомобильных схем и разного рода технической литературы. Я тщательно пролистываю каждую книгу, каждый блокнот, но не нахожу ничего. Работа есть работа. Точно также у меня лежат журналы по биологии и химии, некоторые даже с автографом Тория — там напечатаны его статьи, которые я обычно не читаю. Единственное, что заинтересовывает меня — записная книжка. Скачущим мелким почерком Пола туда занесены имена и телефоны клиентов и работников станции техобслуживания. Ее я кладу в карман. Никаких предсмертных записок нет. Никаких следов борьбы. Разве что на протертом линолеуме чернеют следы, оставленные чьими-то подошвами. Возможно, у Пола были друзья? Возможно, приходили к нему гости? Отметины мог оставить, кто угодно. В том числе и сам Пол.

Быстро осматриваю кровать — она заправлена аккуратно, по-военному, как учили в Даре. Постельное белье не новое, но чистое. Металлическая сетка чуть провисает. Сюда нечего спрятать. Остается шкаф.

Вещей у Пола немного. Впрочем, как и у меня самого. Я раздвигаю в сторону пару рубашек, свитер, потертую кожаную куртку — явно с чужого плеча. И вздрагиваю, натыкаясь на гладкий металл пряжек. Отодвигаю вещи в стороны: в глубине шкафа висит преторианский китель. В полумраке ткань кажется не красной, а скорее черной, поперечные погоны поблескивают тускло и безжизненно — всего лишь отблески былого величия. Точно такой же мундир висит и у меня. Да и у всех выживших преторианцев.

— Зачем вам это? — спросили нас когда-то в реабилитационном центре. — Это ведь напоминание о прошлой жизни. Обо всем, что творилось в Даре. О страданиях и смерти. Вы действительно хотите оставить себе такую память?