Град огненный

— Хорошо, — коротко кивает Пол. Он не спорит, принимает мои слова, как данность, и поворачивается, чтобы уйти. Но медлит в последний момент.

— Знаешь, — говорит он, — Я и комендант. Мы беседовали с ним. И кое в чем человечек прав.

Такие слова — неслыханная дерзость! Они — словно удар по лицу. По моей репутации, говоря точнее. Если человек прав — значит, не прав я?

Вскидываю голову, пальцы против воли сжимаются в кулаки.

— Забываешься, Пол!

Но он только качает головой и продолжает, чуть повысив голос:

— Ты знаешь положение вещей, Ян. Мы деморализованы смертью Королевы. Истощены и устали. А этот человек пришел не убить. Он пришел помочь. И не только он. Если нам не помогут одни люди — совсем скоро убьют другие. Не знаю, как ты, но… я бы хотел, чтобы у всех нас было хоть какое-то будущее.

Наши взгляды пересекаются. Лицо Пола спокойно, челюсти двигаются, разминая сосновую иголку. И я замечаю, что на моих скулах тоже двигаются желваки. Но я слушаю и не перебиваю.

— Не знаю, что у вас за счеты, — заканчивает свою мысль Пол, — но я почему-то верю ему, — он вытаскивает изо рта разжеванную иголку, смотрит на нее с прищуром, будто изучает. — Вчера я услышал одно слово. Я давно забыл его. Да и ты, думаю, тоже. Это слово — надежда, — Пол щелчком отбрасывает иголку в коридор и заканчивает тихо:

— Оно приятно на вкус.

И улыбается — неестественно и мечтательно. От этой улыбки стальными обручами сдавливает сердце. Словно меня, а не Тория, пытают в сырых застенках Улья. Словно у меня, а не у Тория, тело охвачено огнем лихорадки. И все, что было, что остыло, что спрессовалось в неподвижные льдины — начинает мучительно ломаться и топиться. И я задерживаю дыхание и прижимаю кулак к груди. И ощущаю — бьется. Неритмично. Взволнованно. Не механическое — живое.

— Я поговорю с ним… снова.

Мой собственный голос звучит издалека, будто пробиваясь через закосневшую оболочку моей скорлупы, разрывая онемевшую гортань, как побег разрывает спрессованный за зиму грунт.

— Без пыток? — уточняет Пол.

— Без.

— Тогда я приготовлю лекарство. Думаю, за трое суток удастся поставить его на ноги, — говорит он, никак не комментируя мое решение. Разворачивается и уходит окончательно.

А я стою в своей одинокой оледенелой келье, и слышу, как с потолка капает вода — кап, кап… Так время отсчитывает секунды до наступления нового дня.

"Еще один день, — думаю я. — Что может изменить один день?"

И ошибаюсь.

Он меняет многое.

Иногда я думаю: вспоминает ли Торий время, проведенное в Улье? Если и вспоминает — то не показывает вида. Лишь однажды я спрашиваю его, почему он решился на такой шаг. Почему пришел ко мне — зная, что его ждет.

— Почему? — повторяет Торий и ухмыляется болезненно, словно на какой-то миг возвращается в те страшные для него дни. — Да потому, что вы долбанные психи! Если б я повел себя иначе, разве ты стал бы слушать меня?

Больше на эту тему он не говорит. Он все для себя решил и простил. Это дорогого стоит — простить своего врага. И я чувствую к нему невольное уважение, потому что сам далеко не так великодушен. Но раскаиваюсь ли? Сложно сказать. Когда на тебе висит груз многих загубленных жизней, чьи-то отбитые почки кажутся сущими пустяками.

Сегодня Торий сменил деловой костюм на неброскую куртку и джинсы. Машину он припарковал в соседнем дворе: на этом настоял я. Когда собираешься взламывать чужую квартиру, лучше не привлекать к себе внимания.

— Умеешь ты находить проблемы, — ворчит Торий, пока мы пересекаем двор, перепрыгивая через лужи. Ветер гнет верхушки деревьев, забирается за пазуху, продувает насквозь. Ко всему прочему, дождь начинается снова, и Торий чертыхается при каждом шаге — он уже ненавидит и погоду, и меня, и всех васпов, вместе взятых.

— У меня на носу симпозиум, — продолжает ныть он. — Неотредактированная статья. Куча недоделанной работы! Вместо этого я потакаю твоей паранойе! И мало того — собираюсь нарушить закон!

— Ты можешь не ходить, — логично замечаю я.

Торий фыркает.

— Ну да! Как же! Выпускать тебя одного — все равно, что бросать гранату без чеки. Где-то да рванет.

Мне не нравятся эти слова. Если Торий до сих пор не доверяет мне (а, возможно, и всем васпам), что говорить о других людях? Я не знаю, что ответить на это, а потому молчу. Торий умолкает тоже, замечая сгорбленную фигуру Расса. Тот пережидает дождь под козырьком подъезда. Заметив нас, улыбается присущей ему жутковатой улыбкой, от которой его лицо становится похоже на разбитую гипсовую маску.

— Я ждал тебя одного, — обращается ко мне Расс.

Торий хмурится. Согласен: не лучшее приветствие для старых знакомых. Учитывая, что комендант был одним из первых, кто принял идеи профессора. Но я также понимаю, что Расс не хотел никого обидеть. В Ульях нас учили молчать, скрываться, и лгать. Теперь же появилась возможность говорить открыто, и мы делаем это неуклюже, часто не понимая, что слова тоже ранят.

— Рад, что ты согласился помочь, Вик, — тем временем продолжает Расс. — Помощь человека пригодится.

Торий нервно кивает. Отвечает:

— У меня долг перед Полом. В его смерти есть и моя вина. Наверное, я обещал слишком многое тогда…

— Он был доволен жизнью, — перебивает Расс, и в глубине его глаз снова начинает полыхать гнев. — Пол не из тех, кто ломается быстро. Его убили.

Торий пожимает плечами и отворачивается. Между ним и Рассом всегда чувствовалось некоторое напряжение. Думаю, оттого, что по прибытию в Дар первый допрос с пристрастием Торию устроил именно комендант.

— Хорошо, — сухо говорит профессор. — Давайте выясним это. К двум мне надо вернуться на работу.

И первым заходит в подъезд.

Дому давно требуется ремонт: штукатурка здесь облуплена, стены исписаны хулиганами. На лестнице стоит запах кошачьей мочи. Торий морщит нос и закрывается рукавом. А я думаю, что даже такие условия гораздо лучше, чем холодные казематы Улья, где с потолка капает вода, где от сырости стены покрываются черным восковым налетом, а ночную тишь то и дело разрывает тоскливый вой сирены.

Каморка у вахтера — немногим больше чем у Расса. Мы едва умещаемся там втроем. А сам вахтер — сухой старичок, заросший бородой, как старый дуб — мхом. Он закутан в ватник и греется у самодельного тэна.

— Как здоровье, дед? — спрашивает Расс. — Хвораешь?

— Как не хворать, служивые, — охотно отвечает вахтер, кашляет, утирает распухший нос огромным и не очень чистым платком. — Сырость-то вон какая. Непогода. Хороший хозяин собаку на улицу не гонит. Только вы ходите…

— Не ходили бы, коль не нужда, — комендант ставит на стол полштофа спирта. — Поправься вот.

Глаза вахтера поблескивают из-под кустистых бровей. Он улыбается, отчего борода раздвигается в стороны, и морщины лучами разбегаются по темному лицу — ни дать, ни взять старый колдун на покое. Он выглядит столь же чуждым этому миру, как и мы сами.

— А за это хорошо, за это спасибо! — радуется старик, и на столе тут же появляются запыленные стаканы со следами прошлых попоек. — Изнутри оно греться куда полезней да приятнее. Вот и закусочка, чем бог послал.

Старик выкладывает шмат сала и полкраюшки хлеба. Сглатываю слюну — последние дни я перебивался кое-как, и чувствую себя усталым и вымотанным. Поэтому смотрю не на стол, а в угол комнаты, забитый хламом и заросший паутиной, говорю:

— Некогда нам.

Старик кряхтит, вздыхает. Сморкается в платок.

— Все-то вы, молодежь, бегаете. Все-то вы торопитесь, — ворчит он. — Неужто по лесам не набегались? Так вся жизнь в беготне и пройдет.

Он встает, шаркает к шкафу. За стеклом на крючках висят связки ключей. Дед роется в них, перебирая сухими пальцами. Ключи звякают, словно ржавые колокольчики.

— Я в свое время тоже набегался, — продолжает он. — Да только к чему пришел? Ни угла своего нет, ни помощи. А умру — дай бог, чтобы похоронили по-человечески. А то кинут в яму, как собаку бездомную.