Страница 9 из 12
Историки не без основания подчеркивают повышение роли «публики» и «публичного мнения» в XVIII веке. Именно к ним теперь принято апеллировать в разговоре о достоинствах и недостатках театральных постановок, о несправедливостях в политической сфере и так далее. Впрочем, восстановление публики в правах до сих пор остается незаконченным, неполным. Ее вечно подозревают в подверженности манипуляциям, в необъяснимой тяге к сиюминутному, в скоропалительных суждениях, вынесенных сердцем, а не разумом, в потакании своему любопытству, в поверхностности. Газеты тех лет, осуждая неумеренность восторгов публики перед Вольтером, противопоставляют ей беспристрастность суда потомков: «Могущественная секта пустила среди нас свои корни. Чего только она не делает, чтобы соблазнить чернь, обвести вокруг пальца толпу болванов и добиться своего! <…> Только наши потомки, лишенные какого бы то ни было предубеждения, пристрастия, партийного духа, смогут определить ему место, которого он заслуживает». Здесь друг другу противопоставляются два типа времени и два общественных явления. Синхронность, сосуществование публики и знаменитости, способствует необъективности оценок и облегчает «оболванивание толпы», тогда как слава основана на беспристрастном суде потомков, олицетворяющих «людей вкуса» и культурные институты.
Таким образом, знаменитость – не просто переходный этап между репутацией писателя в «республике словесности» и посмертной славой великого человека. Она дает начало новым практикам и нарративам, зависящим от внимания прессы, от возросшего распространения портретных изображений, от интереса публики – явлений, суть которых стремились понять удивленные современники. Неожиданное (для нас) сравнение Вольтера с Воланжем-Жано, великого писателя с площадным шутом, свидетельствует о том, что знаменитость распространяется не только на литераторов и художников. Театр и зрелища – вот истинный мир знаменитостей; именно здесь по преимуществу и рождается культура знаменитости. С них мы и начнем наше исследование.
Глава вторая
Общество спектакля
Городские общества Старого порядка подчинялись законам представительства. Отправление власти требовало зрелищ и ритуалов, разнообразных сложных представлений, начиная с въезда в город короля и заканчивая дворцовыми праздниками. Культура аристократии, сохранявшей привилегированное положение, ставила ценность индивида в зависимость от его общественного статуса. Простолюдин и придворный сознавали, что каждый из них играет определенную роль, воплощает определенный статус, и никому бы не пришло в голову противопоставлять своему публичному образу подлинную, «настоящую» внутреннюю сущность. К такому представлению о социальной игре хорошо подходит метафора theatrum mundi: жизнь – это представление, вечный спектакль, где каждый должен действовать в соответствии с предписанной ему ролью. Рост городов в XVIII веке, появление густонаселенных мегаполисов вроде Парижа и Лондона, а также Неаполя и Венеции, где жителям приходилось все время взаимодействовать с незнакомыми людьми, в первое время лишь усиливали подобное положение вещей: в теорию о социальном человеке, играющем определенную роль и озабоченном впечатлением, какое производит на зрителей его игра, была привнесена свежая струя. Из пьесы, за которой с небес следит лишь Господь Бог, theatrum mundi превратился в спектакль, где люди представляли себя друг другу[52].
Хотя все люди были актерами, некоторые имели на это звание больше прав, чем другие: они занимались этим делом профессионально. Театр не сводился больше к представлениям на тему страстей Христовых, разыгрывавшимся на папертях церквей во время религиозных праздников, или к дворцовым спектаклям, предназначенным для монарха и его окружения; он сделался специфически городским видом развлечения. С середины XVII века во всех главных европейских столицах и постепенно в крупных провинциальных городах начали появляться постоянные публичные театры. Оперы, комедии, комические оперы, равно как и ярмарочные представления, собирали многочисленную и не всегда однородную публику, состоявшую из знати, буржуа и даже простонародья (в Париже представители этого сословия теснились в партере Комеди Франсез). В Европе XVIII века театральные представления стали одним из важнейших атрибутов городской культуры.
Всеобщее увлечение театрами вызвало критическую реакцию двоякого рода. Во-первых, критике подвергались искусственность и фальшь той модели социальной жизни, в которой каждый вынужден играть определенную роль; во-вторых, изобличалась порча нравов, вызванная успехом театров. Представители обоих направлений сходились в неприятии пагубного влияния на человека современных городов. Утверждающийся идеал аутентичной личности, в основе которого лежало представление об «эмоциональном» и «искреннем» человеке, требовал отказа от разделения людей на профессиональных актеров, получавших деньги за имитацию чувств, и пассивных зрителей, завороженных этим подражанием жизни. Жан-Жак Руссо, самый непримиримый из критиков сцены, противопоставлял ей простые деревенские праздники, где все активно участвуют в коллективном излиянии чувств[53].
Как известно, критике театра и зрелищ с позиций приверженцев «подлинной» личности уготована долгая история. Мы обнаруживаем признаки такой критики в эпоху романтизма. Новый импульс ей придает развитие в XX веке аудиовизуальных медиа, способствующих увеличению разрыва между зрителем и предлагаемыми ему образами. В наиболее радикальной форме эту критику выразил Ги Дебор в книге, которую можно определить как гремучую смесь неомарксизма и черной романтики. Написанная в классическом стиле, который нередко пародирует труды моралистов «великого века», а иногда повторяет особенности авторской манеры Руссо, эта книга переформатирует Марксову идею о товарном фетишизме, применив ее для критики медиаобразов. Феномен знаменитости, составляющий основу современных механизмов зрелищности, объявлен одним из наиболее характерных атрибутов общества спектакля. «Звезда» определяется как «зрелищное представление живого человека», воплощенное отрицание индивидуальности; звезды олицетворяют стили жизни, типы характера, формы личностного роста, которые стали недоступными отстраненному зрителю, вынужденному влачить жалкое и бессвязное существование[54].
Сегодня, в эпоху расцвета культуры знаменитости, подобная критика, которую зачастую отделяют от ее антикапиталистического посыла и сводят к простому лозунгу, превратилась в набор ничего не значащих клише. Впрочем, сама формула Дебора не утратила ценности, напоминая, что «медийная» экономика, которая наполняет публичное пространство знаменитыми фигурами, ведет свое происхождение от городских спектаклей XVIII века, где появились первые звезды. Комедианты, певцы, танцоры постоянно находились на виду у публики; на этих публичных выступлениях строилась их социальная жизнь. Те, что мелькали больше других, сделались настоящими публичными фигурами, известными за пределами зрительного зала: их имена все знали, портреты тиражировались, частная жизнь становилась объектом всеобщего интереса. Моя задача в этой главе – показать, какие социальные и культурные преобразования привели к появлению звезд.
Рождение звезд: экономика знаменитостей
Сам термин «звезда» (vedette), хотя он и начинает употребляться по отношению к актерам немного позднее, указывает на эволюцию организации зрелищ. На языке военных слово «vedette» обозначало часового, стоящего на наблюдательном пункте, но уже в XVIII веке им называют также сделанные крупными буквами надписи на афишах. Потом, в начале XIX века, его по ассоциации стали использовать для обозначения главного актера в пьесе, чье имя на афише печаталось крупными буквами («en vedette»). Подобная практика распространялась постепенно, вытесняя прежний порядок, при котором актерская труппа рассматривалась как коллективная единица. Это на первый взгляд незначительное изменение было признаком глубокой трансформации: в Лондоне (начало XVIII века), в Париже (середина того же столетия), позднее – в Неаполе, Вене, Берлине и других крупных европейских городах в устройстве театров случился настоящий переворот, вызванный появлением городской публики и новых коммерческих практик. В театре, так же как и в сфере музыки и танцев, произошел отказ от прежней модели, характерной для дворцовых спектаклей и привилегированных театров, полностью контролировавшихся властью. Спектакли превращаются в городские зрелища, смотреть которые приходит разношерстная публика – от светской элиты до недавно появившегося среднего класса. В некоторых крупных городских центрах культура перестает быть простой циркуляцией придворных элит, группирующихся вокруг принца или монарха; она становится также объектом потребления. Лондонский театр Друри-Лейн мог вместить 2360 зрителей, а после расширения здания, осуществленного в 1792 году, – больше 3000. Почти столько же вмещал конкурирующий с ним Ковент-Гарден. Спектакли нового типа привлекают силы и капитал частных антрепренеров, которые, чтобы окупить вложенные деньги, не брезгуют обращаться к многочисленным рекламным средствам[55].
52
Apostolides J.-M. Le roi-machine: Politique et spectacle. Paris, 1981. P. 136; Marin L. Le portrait du roi. Paris, 1981; Se
53
Jean-Jacques Rousseau, citoyen de Genève à M. D’Alembert, de l’Académie farnçaise, de l’Académie des Sciences de Paris, de celle de Prusse, de la Société Royale de London, de l’Académie Royale des Belles-Lettres de Suède et de l’Institut de Bologne. Amsterdam, 1758. Cм. также: Rousseau, politique et esthétique: Sur la «lettre à d’Alembert» / Baschofen B., Bernardi B. (dir.). Lyon, 2011.
54
Debord G. La Société du spectacle // Debord G. Ceuvres. Paris, 2006. P. 785.
55
McKendrick N., Brewer J., Plumb J. H. The birth of a consumer society: The commercialization of eighteenth-century England. Bloomington, 1982; Van Horn Melton J. The rise of the public in Enlightenment Europe. Cambridge, 2001. P. 160; Brewer J. Teh pleasures of the imagination: English culture in the eighteenth-century. London, 1997.