Нигредо

Пошатываясь, пересек комнату, и Томаш, поклонившись, распахнул перед ним двери.

В супружеской спальне — полутьма, в канделябрах плавились свечи. Гувернантки порхнули как белые голубки, оставив после себя шорох юбок, тонкий шлейф фиалковых духов, цветы в напольных вазах, разобранную кровать, да еще принцессу Ревекку, сидящую на самом ее краю.

— Спаситель! — подскочив, по-равийски пролепетала она, и складки просторного пеньюара зашелестели, точно крылья ночных мотыльков.

— Сид… дите, — тихо сказал Генрих, опираясь спиной на дверь и чувствуя, как поясницу холодят медные ручки. — Вы ждали меня? Прелестно.

Приблизившись к Ревекке, поддел пальцем ее подбородок. Она задрожала, глядя на Генриха снизу вверх: тени подчеркивали не первую молодость, длинный нос еще больше заострился и стал походить на воткнутый между сырными щеками нож.

— Вы знаете, почему я здесь? — осведомился Генрих, не отпуская ее лица и наслаждаясь запретным прикосновением и ответным страхом.

— Да, ваше высочество. Супружеский долг…

— Долг! — он поднял указательный палец. — Как много в эт… том слове. Долг перед империей и династией! Да, моя дорог… гая! Главное — династия.

Он тяжело опустился — почти упал, — рядом. Узоры на потолке шли рябью, и масляное лицо Ревекки расплывалось и превращалось в другое — либо баронессы фон Штейгер.

— Династии нужен наследник, — продолжил Генрих уже по-авьенски, безуспешно пытаясь сфокусировать взгляд. — Сын — это власть. А власть — это не т… только обязательства… но и возможности. Не правда ли, Мар… гит? Я не многого прошу. Всего одну возможность!

Она склонилась над ним — взволнованная, белая-белая, как привидение. Генрих позволил стащить с себя сапоги, а потом увлек ее на подушки. Голова гудела, как колокол, пряный вкус вина смешался с легкой кислинкой от поцелуя.

— Вы дрожите? — шептал он, нависая над женщиной, и уже не понимая, кто перед ним — Маргарита ли, Ревекка, а, может, Марци. — И правильно. Я могу сд… делать больно. А иногда хочу сделать больно… но вы терпите.

— Ох, Генрих! — всхлипывала она, тянулась мокрыми губами.

Он уворачивался от поцелуя: — Без нежностей, прошу! — и сминал ее сорочку, оголяя бедра — выше, выше! — пламенея от открывающейся ему наготы. Да и какая разница? В определенный момент все женщины становятся одинаковы, и он выцедил сквозь плотно сжатые зубы:

— Лежит… те тихо. Тогда я не обожгу вас…

И, нарушая все запреты, скользил перчатками по оголенному телу, втайне надеясь, что его прикосновения достаточно горячи, и этим утоляя первобытную охотничью злобу.

Потом, вобрав вместе со вздохом надсадный женский вскрик, он начал двигаться скупо и резко. Пьяная ночь дышала в затылок. Над изголовьем елозили тени. И где-то за окном — а Генриху казалось: внутри него самого, — заступая на еженощную вахту, бились и умирали мотыльки.

Он умирал вместе с ними, с каждым выдохом распадаясь на части и с каждым вздохом возрождаясь вновь, но лишь для того, чтобы в конце, выплеснувшись жизнью, упасть на беспросветное дно нигредо.

Во имя династии.

Во имя короны.

И чего-то еще, до смешного нелепого и пустого.

-------------------

[1] Маленькие мальчики с крыльями, ангелочки

5.2

Ротбург, утро после бала

Разлепив один глаз, не понял, где находится. Вроде, тот же давящий лепниной потолок, и те же плотные портьеры, не пропускающие и толики столь необходимой сейчас свежести, но под спиной — жесткие доски, и в горле — пустыня.

— То…маш! — прохрипел Генрих, пытаясь подняться, но в слабости снова падая на подушку. Жалобная просьба — воды! — так и осталась невысказанной.

Пошарил рукой подле, но вместо поверхности журнального столика зацепил ножки и нижний край кровати. Удивился, открыл второй глаз и понял, что лежит на полу, зато полностью укрытый покрывалом.

— Что, черт возьми?.. — Генрих поднялся на локте, сквозь рассветную муть разглядывая сидящую на постели женщину — нахохлившуюся, как птичка, остроносую и на редкость нескладную. Кого на этот раз подсунула фрау Хаузер? Могла бы привести фройлен помиловиднее. И помоложе.

— Доброго вам утра, сударыня, — размалывая слова в вязкую кашу, проговорил Генрих. — И всего хорошего. Деньги получите у Томаша. Девочкам со Шмерценгассе поклон.

Она округлила глаза и выговорила с сильным акцентом:

— Коко! Я не понимать что!

Вспомнил.

Ревекка Равийская. В горе и радости, в болезни и здравии отныне его жена.

Допился. Перепутал принцессу с проституткой.

В горле забулькал истерический смех.

— Коко в порядке? — тревожно вскидывая белесые брови, осведомилась Ревекка. — Вы уснуть и упасть, я вас крыть… как это? Покрывать накрывалом!

— Накрыла покрывалом, — машинально поправил Генрих. — Удивительная забота.

С трудом поднялся, опираясь на столик. В глазах еще мельтешили мушки, в ушах шумело, но сквозь шум слышалась неясная суета и топот снаружи.

После приема высокопоставленных гостей всегда бывает немного суетно, но хорошо бы слугам вести себя тише.

— Почему не позвали Томаша? — прохрипел Генрих, хватая графин. Рука тряслась, горлышко цокало о край стакана.

— Звать?

— Да. Камердинера. Или любую из камеристок.

Вода, побывавшая в его ладонях, стала отвратительно теплой, но Генрих все равно жадно выхлебал до дна и плеснул еще. И все-таки, что там за шум? Под окнами слышалось ржание лошадей, раздражающе громко хлопали двери. Кто-то из гостей отъезжает? Вот бы это был его надутое величество Людвиг! Пусть подавится своим выигрышем!

— Я так волнение! — тем временем, с совершенно несчастным видом произнесла Ревекка. Под ее припухшими глазами залегли тени: плакала? Не смогла уснуть? Он был слишком груб этой пьяной и злой ночью? Может, все вместе. — Я забыл язык… Как звать, если забывать?

— Колокольчик! — Генрих указал на витой шнур у кровати. — В колокольчик звонить, камеристка приходить! Вот так!

Он подергал за шнур. Почти одновременно с тихим трезвоном распахнулась дверь, и действительно вбежала запыхавшаяся камеристка.

— Ваши высочества! — она присела в книксене и выпалила на одном дыхании: — Доброе-утро-чего-изволите?

— Что там за шум? — осведомился Генрих, выпивая уже третий по счету стакан. Голова постепенно прояснялась, хотя тупая игла по-прежнему сидела где-то в лобных долях. — Кто-то из гостей съезжает?

— Съезжают, ваше высочество. Ее величество императрица.

— Кто? — стакан со стуком опустился на столик и выплеснул остатки воды. — Матушка? Почему не…

Генрих умолк. Засевшая игла заворочалась, прокалывая мозг, черные мушки перед глазами расплылись до жутких чернильных пятен.

На ходу натягивая сапоги — руки тряслись все сильнее, да и плевать! — Генрих сбежал по лестнице.

Внизу сновали лакеи, таскали саквояжи и чемоданы. Камеристки в дорожных платьях суетно щебетали возле экипажей, кучера о чем-то оживленно спорили — Генрих не разбирал ни слова. Приглушенное похмельем восприятие выборочно заострилось на знакомом силуэте: императрица стояла в тени рядом с маленькой Эржбет, и Генриху на миг почудилось, будто у матушки нет лица — вместо него под дорожной шляпкой зияла дыра.

Генрих запнулся, точно налетел на невидимую преграду.

— Мама…

Она обернулась, и оказалось, что лицо просто-напросто скрыто вуалью. Вымученная улыбка дернула губы в стороны:

— Ах, это ты, мальчик мой. Какая досада! Я, кажется, переполошила весь Бург…

— Вы уезжаете, — не то спросил, не то резюмировал Генрих, выдыхая резкий, отравленный алкоголем дух, и с горечью заметил: — Но даже не попрощались.

Улыбка поползла вниз.

— Ты же знаешь, дорогой. Я ненавижу прощаться.

Эржбет уцепилась за бархатный рукав:

— Не уезжай! Пожалуйста, пожалуйста, мамочка!

Ее щеки густо алели от плача. Императрица всплеснула руками:

— Ах, Господи! — склонилась, оттирая перчаткой ее слезы. — Я ведь скоро вернусь. К Рождеству привезу подарки с островов, хочешь?