Нигредо

— Я польщена, — сдержанно произнесла она, отчасти разделяя неприязнь Генриха к вэймарскому королю и всему Вэймару в целом, но подавая руку для поцелуя. — Простите, что не явилась на вашу коронацию.

— Зато на нее явился его императорское величество. И этот благородный жест укрепит союз между Вэймаром и Авьеном! Да! — он гордо вскинул подбородок. — Я также выражаю почтение мужеству, с которым император держался при сегодняшнем тревожном событии!

— Его величеству ничего не угрожало, — Генрих снова вклинился между матушкой и королем, нервно сжимая бокал и замечая, как в стекле закипают пузырьки. — И не будет угрожать, пока я нахожусь рядом.

— Большая удача иметь такого сына, как вы, любимый кузен, — улыбка Людвига, точно вырезанная из бумаги, казалась раздражающе фальшивой. — Уверен, при такой поддержке его величество кайзер проживет до ста лет и больше, храни его Господь! — он завел глаза и набожно перекрестился. — Что хорошо для империи, но не очень хорошо для вас, мой друг. Я имею в виду, — добавил Людвиг, поймав полыхающий взгляд Генриха и явно радуясь, что колкость достигла цели, — вам очень не скоро передадут корону. А ведь время идет. Сколько вам исполнилось? Двадцать пять? — он сокрушенно покачал головой. — Я стал королем в двадцать четыре.

Коснулся стеклянным боком бокала, вросшего в ладонь Генриха. Финальный залп болью опалил затылок, мир сузился до булавочной головки, на острие которой блестела одна лишь улыбка Людвига. И не осталось ни мыслей, ни слов — только пронизывающая дрожь и огонь, изнутри покалывающий пальцы.

— За то, чтобы мечты исполнялись своевременно, — тем временем, произнес вэймарский правитель. — И я выиграл давнишний спор.

— Спор?

Череп сдавила опоясывающая боль. Моргнув, точно избавляясь от насыпанного в глаза песка, Генрих с тоской заметил, что гости снова потянулись в бальную залу, а вместе с ними и матушка — отец-император торжественно держал ее под руку, выводя на последний за этот вечер круг.

— Что я получу корону раньше тебя, кузен, — напомнил Людвиг, в отсутствие зрителей больше не считая нужным придерживаться этикета. — Спроси у завсегдатаев салона фрау Хаузер, они подтвердят пари.

— Я помню, — глухо ответил Генрих. — Завтра же в гостевые покои доставят ящик игристого.

Боль разрасталась, воздуха не хватало.

Не выслушала, не дождалась. Все помысли, надежды, слова, вся любовь и жизнь Генриха были неважными для нее. Тогда почему он сам считал, будто это важно? Так глупо, так смешно.

— Приятно, когда выполняются обязательства, не правда ли, Хайнрих? — сквозь мигрень донесся омерзительно раздражающий голос Людвига.

— Правда, Лютц, — ответил Генрих. До дна осушил бокал, даже не почувствовав вкуса, боль отступила на время, оставив в затылке саднящую тяжесть. — Надеюсь, этот пустяк поднимет тебе настроение.

— Корона — не пустяк!

— Для Вэймара возможно, — Генрих придал голосу небрежный тон и покачнулся с мыска на пятку, отчего сабля тоже качнулась и хлопнула Людвига по ноге. — Когда мои предки властвовали над одной пятой частью мира, твои, дорогой кузен, еще выкапывали коренья. Что значат жалкие двадцать пять лет по сравнению с многовековой историей династии Эттингенов? — он пожал плечами, поклонился жене, все это время стоявшей рядом с приоткрытым от непонимания ртом, сказал: — Простите, дорогая. Увидимся в спальне.

И чеканной походкой направился в буфет.

Салют отгремел. Над Авьеном погасли последние искры, а звезды все не появлялись — небо оставалось выглаженным и пустым.

Весь последующий вечер Генрих напивался: угрюмо, методично и с полной самоотдачей. Между перерывами на выпивку он танцевал дважды — сначала с графиней Тапиш, потом — со старшей сестрой Софьей. Кажется, о чем-то спорил с галларским послом, а после, когда мигрень становилась невыносимо острой, и у колонн мелькал нескладный силуэт Ревекки, сбегал на балкон, где жадно глотал ночную прохладу и тревожно вслушивался в разудалые песни, распеваемые нестройными голосами.

Авьенцы праздновали и пили.

И Генрих пил вместе со всеми, но облегчение не наступало.

Пришел в себя уже в собственной гостиной, не понимая, дошел ли сам или его довели лакеи. Споткнулся о столик, строго сказал ему: «Не толкайся!», и упал в поспешно подставленные руки Томаша.

— «Блауф… ранкиша!» — заплетаясь, проговорил Генрих. — Немедленно сюда!

— Ваше высочество, позвольте!

Томаш усадил его в кресло, и Генрих облокотился о стол, исподлобья глядя на камердинера: его силуэт двоился, мерцала электрическая лампа и пестрые пятна бабочек, точно живые, ползали по стенам.

— Людвиг… типич… ный солдафон, — бубнил Генрих, пока Томаш, опустившись на колени, расстегивал ему портупею. — Считает… Авьен должен упасть, как спелое яблоко… в руки вэймарскому правителю… Спелое яблоко, а? Как… кая пошлость! — сабля звякнула о паркет. Генрих в досаде отшвырнул ее ногой. — Корона! Мн… мне предлагали трижды! Но это такой пус… тяк по сравнению с… с… — он выпрямился, позволяя камердинеру расстегнуть воротник кителя. Дышать сразу стало легче. — Ты слышишь, Томаш?

— Я весь внимание, ваше высочество.

— Ты веришь… что я могу из… изменить мир?

— Я верю любому вашему слову, вы отмечены Богом.

– Богом! — фыркнул Генрих, стукнув кулаком о подлокотник. Пламя куснуло ладонь, но не вырвалось наружу, и Генрих поморщился и потер зудящий стигмат через перчатку. — Я не верю в бога, Томаш. В наш… шем просвещенном веке каждое явление можно объяснить наук… кой! Химией! — вздохнул, справляясь с икотой, и поймал пустой взгляд черепа на столе. — Вначале было Слово? Чушь! Религиозные бредни! Снач… чала был сontagium vivum fluidum! Великий распад и тьма нигредо! Но где же мое вино?!

— Осмелюсь заметить, ваше высочество, на сегодня достаточно. Ваша матушка велела…

— Моей матушке все равно! — досадливо перебил Генрих, щурясь на лампу, истекающую желтизной. — Она не хочет слышать… а, впрочем, — пожал плечами: — как… кая разница? Жизнь все равно пытка… Томаш! Мне не передавали ник… каких писем?

— Нет, выше высочество, — откликнулся камердинер. — Изволите привстать? Я сниму ваш китель и регалии.

— Сними, Томаш, — согласился Генрих, поднимаясь. Его качало, и качались — вправо, влево, — портьеры от сквозняка. — Они душат меня… орден точно ошейник… я, кажется, велел еще вина?

— Ваше высочество! — выпрямился камердинер, тон его голоса балансировал между привычной сдержанностью и допустимым протестом. — Напоминаю, вас ждет супруга!

— Суп… руга? — Генрих нахмурился, вспоминая. В голове клубился туман, череп скалился, будто в насмешку. — Ах, да! Я ведь женился сегодня… — он плюхнулся обратно в кресло. — Так что же? Подождет. Дай мне бумаги! — И сам притянул стопку и чернильницу. С пера упала клякса — живая и по-тараканьи лоснящаяся. — Знаешь ос…собняк на Лангер… штрассе? Куда доставлял цветы. Отн… отнесешь туда.

Рука не слушалась, из-под пера выпрыгивали безобразные буквы:

«Баронессе фон Штейгер, с глубоким почтением лично в руки…»

Не то, слишком официально. Попробовать по-иному:

«Дорогая Маргит! Я вспоминаю последнюю встречу и поцелуй…»

А это уже неприлично.

Генрих комкал бумагу, в досаде швырял под стол, писал снова:

«С той поры, как я узнал Вас близко, я потерял покой. Меня не покидает Ваш очаровательный образ, который витает надо мной с нежной улыбкой…»

С улыбкой? Скорее, с острым стилетом, выстреливающим из рукава, как маленькое жало.

— Одн… нако какая выходит банальность! — сердился вслух и рвал листы.

Слова рождалась в истерзанном мигренью мозгу, громоздились, набухали, как дождевые градины, с готовностью катились с языка, но таяли, едва касаясь бумаги.

В глубине дворца тревожно и гулко пробили часы.

— Час пополуночи, ваше высочество, — послышался голос камердинера. — Супруга ожидает, и я должен сопроводить…

— К дьяволу! — Генрих рывком поднялся с кресла, царапнув ножками паркет. Томаш терпеливо застыл у стола — весь в черном, как эбеновый божок вроде тех, что Натаниэль привозил из Афары, — и так же выжидающе неподвижен. — Мне не будет покоя, так ск… скорее разделаемся с этим!