Белый край

Хотя в детстве я любила его. Искренне и до смешного наивно. Никогда не забуду свадьбу, когда мы стояли друг напротив друга и держались за руки. Чародей монотонно бубнил что-то, до того долго, что стало казаться, будто время остановилось. Родители и свидетели не шевелились, они нависали надо мной, как бездушные статуи с окаменевшими лицами. Голос чародея назойливо проникал в голову и звучал уже изнутри, я озиралась и надеялась отыскать движение, поймать взгляд, услышать звук — все равно, только бы знать, что вокруг живые. Видимо, Гайди заметил это и сжал мои пальцы. Едва ощутимо, и на душе стало так легко, что захотелось смеяться от радости.

Следующие пару лет я только и делала, что вспоминала касание его теплых рук. Сейчас это выглядело смешно: наверняка Гайди просто боялся, что я потеряю сознание, и церемония затянется.

В дверь постучали, и образы прошлого нехотя развеялись, унося с собой очарование юношеского неведения. В комнату без разрешения зашел Осберт, одетый в темно-зеленые шоссы и странную серую котту, больше похожую на огромный мешок. Знаю брата — неспроста он так нарядился. Было даже не удивительно, когда под коттой что-то звякнуло.

— Все легли, — с улыбкой сообщил Осберт, оторвавшись от замочной скважины. — Смотри, что есть. Опа!

Он достал из-под одежды бутылку вина и две глиняных кружки — а это было удивительно. Неужто ошибся дверью?

— Отец тебя выпорет, — буркнула я.

— Он столько в себя залил, что пропажи одной не заметит. Зато мы с тобой утешимся.

Утешимся, вот врунишка. Мы-то с Кэйей знали, что он повадился ходить в таверну за углом. Мы не беспокоились, принимая это за любопытство, но если заточение довело Осберта до того, что он пришел с вином ко мне… возможно, стоило поговорить с отцом?

Подумаю об этом завтра, а сейчас мне действительно не помешала бы компания.

Осберт плюхнулся на кровать, и та жалобно заскрипела. С лукавой улыбкой брат откупорил бутылку и разлил напиток по кружкам, после чего протянул одну мне.

— Отец пьян? — спросила я и сделала глоток.

Вино обожгло горло — никогда не любила его, но пить втайне от родителей было приятно, это напоминало магический ритуал.

— Ты же знаешь, что когда он начинает заливать в себя что-то, то остановится, только заснув.

— Уверена, спит сейчас в своей меховой накидке, как истинный лорд, — прыснула я и тут же опустила голову: не удавалось избавиться от стыда за собственные мысли.

— У него осталось только одно котарди, и то все в заплатках. Накидку он носит, чтобы их закрыть, — проговорил Осберт между глотками.

Перед глазами встал образ отца в черном котарди. Из-под меха виднелись только рукава; кажется, ткань давно выцвела и растянулась на локтях. Точно вспомнить не удавалось, ведь я не обращала на это внимания. Наверное, брат был прав, ведь сейчас лето, к чему носить теплую накидку? Боги…

Мне стало гадко от самой себя. Как можно было мыслить так эгоистично и не замечать простых вещей?

— Не расстраивайся, отец давно научился сдерживаться, — весело сказал Осберт, заметив мое молчание, — он больше не покинет нас так надолго, как в первый раз.

Когда мы переехали в этот дом, папа пил несколько дней подряд. Матушка все время плакала, и ее лицо так опухло, что стало неузнаваемым. Я наблюдала, как угасают родные черты и винила отца, но сейчас понимала, что с удовольствием и сама бы забылась. Чем плохо уйти в мир грез, подальше от бед и серых будней? Впервые в жизни мне стало жаль папу, но память быстро возродила мысли о свадьбе и нашем падении. Нет, отец заслужил все это.

— Ты так уверен в нем? — спросила я и залпом осушила кружку.

— Конечно. Да, первое время он часто прикладывался к бутылке, но за последние годы научился обходиться без вина.

— Бережет его.

— Бережет нас, — голос Осберта прозвучал непривычно резко, — он понимает, что своими слабостями сделает нам только хуже.

Брат помрачнел и поджал блестящие губы. Сопя, он вновь наполнил кружки, но теперь двигался быстро, демонстрируя раздражение. Мне захотелось стукнуть его — мог бы сказать хоть слово в утешение.

— Хуже вряд ли может быть, отцу больше нечего портить…

— Не говори так! — взвизгнул брат и поднял на меня горящие глаза. В них было столько ярости, что стало жутко.

— Я говорю то, что вижу. Мы здесь из-за папы, но он, видимо, несильно переживает, я этого не замечаю.

— Ты ничего не замечаешь. Ты и матушка. Чего вы ждали? Что он будет реветь вместе с вами и причитать? Забьется в угол и будет злобно зыркать на всех, как ты?

Осберт говорил все громче. Его речь напоминала разгорающийся костер, чей жар опалял меня, мешал вздохнуть. Я отвела глаза, но не спряталась от его гнева; сказанное братом почти физически колотило по голове, заставляло стыдиться:

— Тогда бы ты заметила его переживания? Он ведь мужчина, Елена, он должен был заботиться о своей семье, но не справился с этим. Ему стыдно, он переживает больше всех нас, но не может этого показать, чтобы сохранить хоть каплю мужского достоинства!

Я отодвинулась и изо всех сил сжала кружку. Пальцы заболели, но это не отвлекало от слов Осберта — он говорил правду. Возможно, отец проявлял слабость перед матушкой, но не станет же он делать это перед дочерью, которая и сама страдает. Какая я дура! Нет, эгоистка: погрузилась в отчаяние и не замечала простых вещей, вроде старого котарди и меховой накидки в летнюю жару.

Осберт не унимался. На улице подул ветер, и легко штора всколыхнулась, будто кивая словам брата. Вдруг показалось, что все вокруг ополчились на меня. Заслуженно, но я ведь не хотела, мне было больно и я… я не хотела быть злой.

Губы искривились сами собой, и глаза застлали слезы.

— Что с тобой? — спросил Осберт.

— Ничего, ты прав.

Пришлось сжать зубы, чтобы не разреветься. Горячая слеза скатилась по щеке, мне стало жалко себя и одновременно противно от этого дома, собственных мыслей, всего вокруг! Почему так вышло? За что нас с Осбертом лишили возможности хотя бы попробовать жить? Я весь день пыталась осознать, что все кончено, но не вышло. Это не моя судьба, но что делать, как вырваться отсюда?

— Перестань, отец сильный, не бери в голову, он не обижается на вас, — лепетал брат.

Он сел рядом и обнял меня за плечо. Его рука была теплой и на удивление сильной, казалось, что она может разогнать беды. Грусть отступила, я повернулась к Осберту, и наткнулась на растерянный взгляд. Юношеское лицо и гладкая кожа напомнили, что он еще ребенок, а растерянная улыбка заставила очнуться: я старше и должна быть сильнее.

— Все… хорошо… — стоило открыть рот, как из груди вырвались всхлипы, — что же нам делать? Неужели мы так и просидим здесь всю жизнь?

— Конечно нет, все образуется.

Осберт внезапно повеселел и крепче обнял меня. В его глазах загорелся хитрый огонек, а кривая усмешка вселяла тревогу — что-то задумал.

— Рассказать секрет? — спросил он и нетерпеливо заерзал.

Я кивнула, но не была уверенна, что хочу слушать, ведь поведение брата сулило неприятности. Он еще немного помялся и даже покраснел от желания поделиться:

— Скоро я стану солдатом, я сбегу из дома!

— Сбежишь? Ты с ума сошел!..

— Т-с-с!

Осберт прижал палец к губам и смерил меня гневным взглядом.

— Родители с ума сойдут, — шепнула я.

— Иначе они меня с ума сведут. Елена, я не хочу сидеть здесь и наблюдать за плачем мамы и ворчаниями Кэйи. Набор солдат скоро закончится, я назовусь чужим именем, у низкородных ведь бумаг нет, а потом уйду в столицу вместе с полком.

Брат подскочил на месте и схватился за бутылку. Заново наполняя кружку, он продолжал что-то рассказывать, сияя от радости, как светлячок.

— Тебя узнают, — сказала я, пытаясь удержать возмущения.

— Никто не узнает, — Осберт шумно отхлебнул и затараторил, махая рукой: — я был мальчишкой, когда меня в последний раз видели высокородные. А кому еще я интересен? Никому.

— Соседи заметят, что ты пропал, да и матушка не сможет сдерживать слезы. Пойдут слухи, и кто-нибудь найдет связь между твоим исчезновением и отбытием полка с новобранцами.