Сыновья алых лун

Сиуэ живут дольше других рас великого Альянса. Хоть имперцы и достигли подобного долголетия с помощью своих инъекций полисалютина[1], но психологически отличны от водного народа. Они нетерпеливы и порывисты. Сиуэ живут долго, достаточно для того, чтобы понять: время стирает все. Память бывает болезненной, но что есть память? Воспоминание о воспоминании. Она подвержена изменениям, как и личность… Время стирает все. Время пройдет, и Даро примет свою судьбу, а Риэ справится со своей страстью, какой бы сильной она не была. Нужно лишь ждать. И, возможно, когда оно пройдет, исчезнут и связующие нити между друзьями.

«Все течет и меняется. Ты меняешься, и я тоже».

Даро ощущал, что каждый проходящий день накладывает дополнительный слой на бесцветный, плотный кокон, невидимый, отделяющий его от самой жизни. После очередного вечера наедине с жаровней Даро проснулся среди ночи, задыхаясь: ему снилось, что кокон перекрыл воздух. Он подбежал к окну, забыв отключить поле и, глубоко дыша, уткнулся в прохладную упругую поверхность лицом.

Если решение действительно верное, оно не может приносить всем вокруг одни страдания. Значит, Даро допустил ошибку. Старые и новые сказки о любви утверждают одно: перед страстью пасует любая логика. А милосердие порой оборачивается жестокостью… Пора бы признаться себе, что приказ Даро был продиктован вовсе не желанием помочь и оградить Риэ, а паническим страхом лишиться его.

Найя поймала Даро в рассветной галерее, в куче лэров, перемещавшихся между тронным залом и кабинетом заседаний министров.

— Два слова, брат. О свадьбе…

Даро остановился, сделал жест шествовавшему рядом деду:

«Я присоединюсь через две капли».

Тот смерил пестрое платье Найи холодным взглядом, но спорить не стал, как и задерживаться в коридоре.

— Говори, — шепнул Даро, едва они остались одни.

Найя оглянулась на любопытных лэров в дальнем конце галереи, делающих вид, что их вовсе не интересует разговор Наследника с сестрой, на гвардейцев у дверей кабинета. И перешла на язык пальцев, спрятав руки широкими рукавами.

«Я разузнала, что мать Туа, возможно, состояла в кровной связи с ее отцом. Это незаконно! Если привлечь на нашу сторону жрецов, можно продавить Золотой Совет и отменить помолвку!»

«Ты уверена?» — распахнул глаза Даро.

Найя наморщила лоб.

«Еще нет. Я отправлю запрос в общую генетическую базу. Если они проводили тесты перед выбором паури, там должна была сохраниться информация».

«Сделай это», — кивнул Наследник и, взяв сестру за руку, легонько пожал.

Найя ответила на самый интимный жест благодарности своим пожатием, но улыбнулась отчего-то печально. Впрочем, Даро уже спешил на очередное бесконечное заседание, и фигурка сестры в цветастом платье осталась в коридоре.

***

Остаться полностью без свидетелей в условиях строгого этикета было непросто, и то лишь на короткий срок, не превышающий и четверти печати. Даро предусмотрел каждую мелочь, но все равно волновался. Не совершает ли он еще большей ошибки? Майко замерла у окна, сквозь матовую поверхность которого лился яркий свет. Она явно не понимала, зачем Наследник привел ее в эту маленькую уединенную гостиную для важных послов и почему не говорит ничего, кроме общих фраз.

Даро услышал знакомые шаги и напрягся.

— Даро, зачем… — начал было вошедший Риэ и умолк, увидев паури.

Та отвернулась от окна и, мгновенно вспыхнув, спрятала лицо широким рукавом. Даро невесело усмехнулся. Интуиция не подвела: страсть оказалась двусторонней. С удивившей его самого жадностью он всматривался в лицо друга, на котором поочередно сменялись изумление, ужас, боль и, наконец, счастье, тут же вновь скрывшееся под привычным бесстрастием. Даро понял, что не просчитался, облегченно выдохнул и подошел к Риэ, положил руку ему на плечо.

«Зачем она здесь?» — подчеркнуто сдержанными жестами спросил низший.

«Я так больше не могу. Хочу, чтобы ты снова научился смеяться».

— Что ты творишь? — прошипел Риэ, теряя самообладание, стиснул кулаки и отступил к двери. — Ты себе отдаешь отчет…

— Мне все равно, — перебил Даро и криво улыбнулся. — Хоть кто-нибудь в этом проклятом богами дворце может быть счастлив хотя бы на девять капель?! У вас немного времени, не теряй его.

Бросив взгляд на застывшую девушку у окна, Даро отошел в противоположный угол. Уселся на каменное ложе у стены, подоткнул под спину подушку, вынул браслет и развернул экран. Ему предсказуемо не удалось сосредоточиться на проекции, взгляд помимо воли возвращался к стоящим в прямоугольнике света фигурам. Двое молча замерли на расстоянии ми друг от друга, не делая попыток подойти ближе. Но об эту тишину можно было обжечься. Наполненное невысказанным безмолвие, наконец сумело сообщить Даро то, о чем не смогли рассказать самые изощренные писатели и поэты. Двое почти не говорили, а если и так, то до него долетало лишь едва уловимое эхо шепота. Чувства разливались от них волнами, накатывая на Даро, проникали сквозь стены, заливая дворец… Казалось, их должны ощутить все его жители, весь город, весь мир. Радость и мучение, отчаяние и нежность, стыдливость и робкая, обреченная улыбка. Яростный свет солнца мешал Даро как следует разглядеть лица, но этого и не требовалось.

Ему остро захотелось закрыть уши ладонями и сбежать.

Это лишь эхо. Это не его эмоции…

Время закончилось, Даро свернул голограмму так и не просмотренной съемки, поднялся с ложа. Риэ обернулся на шорох, в его глазах Даро успел увидеть отблеск чувства, что сияло для паури ярко, словно звезда, но Даро хватило и этого отблеска, чтобы сердце пропустило удар. Риэ овладел собой, он даже не обернулся, не дал себе слабину в последний раз, а сразу подошел к другу. Хотя, несмотря на спокойное лицо, было ясно — перед Даро стоит оболочка, а сердце осталось в полосе яркого света, рядом с Майко. Даро взглянул на нее. Девушка смотрела на Риэ, поймав же взгляд жениха, всхлипнула и бросилась вон из комнаты. Когда стук ее башмачков затих вдали, Даро тихо спросил:

— Скажи мне честно, что ты чувствуешь? Я не читаю твоих мыслей.

Риэ помедлил, словно возвращаясь в себя или прислушиваясь к чему-то внутри.

— Кажется, что все раны вновь открылись. Но я еще никогда в жизни не был настолько счастлив, — медленно проговорил он. — Только… больше так не делай, Даро. Иначе мне придется нарушить приказ о невыезде, а тебе — казнить меня.

Он внезапно опустился на колени и сложил руки в жесте покорности, словно перед алтарем Тиоса, верховным правителем… или перед палачом. Даро присел рядом с ним, поднял и утащил Риэ в другой угол, где в стенной панели хранились вина для высокопоставленных отдыхающих. Молча налил полный кубок и протянул ему. Подумав, налил второй.

— Даро…

— Молчи. Уходи через круглую лестницу, — сказал он на прощание, пресекая попытки Риэ сказать хоть слово.

В горле отчаянно скребло, вкус вина отдавал металлом. Проводив глазами друга, Даро прихватил всю бутылку и направился к себе.

Ночь выдалась тяжелой, а утро — темным от пришедшего с океана грозового фронта. Глыбы туч, грозно поднимающиеся в небесах, как нельзя лучше соответствовали чувствам Даро. Наследник поддался слабости, поступив против чести — своей и своего дома. Он не должен был потакать этому. Не должен был радоваться, увидев свет в глазах, которые потухли так много дней назад. Не должен…

Ему принесли заказанное ожерелье, ювелир знал, где поставить коробку — в левый угол стола, куда падал свет из окна, чтобы багровые камни таинственно переливались. Даро смотрел на них и понимал, что ни за что не сможет подарить его Майко. Не сможет — и все. Потому что она — не его. Никогда не была и никогда не станет. Руки сами собой сжались в кулаки. Даро закрыл глаза, справляясь с нахлынувшей паникой. Он сам себя поставил в такое положение. По своей воле, или, точнее, безволию.

Он подверг смертельной опасности все, что любил. И не знал, как теперь будет смотреть в глаза Риэ, паури, прабабке — ведь она точно что-то заподозрит… Отцу, когда тот вернется. Самому себе, в конце концов. Но хоть с кем-то можно наладить отношения?! Даро захлопнул крышку, сунул коробку за пазуху и направился к Найе.