Страница 11 из 19
На самом же деле Инга крайне редко «заглядывала» в спальню к Алексею Ивановичу, особенно после того, как в его ежедневный обиход уверенно вошло слово «гипертония». Эта самая гипертония хоть и не была критической, но все же доставляла массу беспокойств и медицинских запретов, к числу которых относилась и физическая любовь. Поначалу Алексей Иванович категорически проигнорировал запрет, эту размеренную запланированную скуку, но после пары-тройки гипертонических кризов с их устрашающим набатом и паникой понял, что запрет на любовь не такой уж беспочвенный. К тому же Инга долго и настойчиво толковала Сотникову о пользе воздержания, особенно для таких «пылких» мужчин, как ее муж. Алексей Иванович, безусловно, был приятно польщен, он соглашался, что отныне его кровь должна течь спокойнее и скучнее по артериям. Соглашаться-то он соглашался, но все же иногда просил супругу «заглянуть» к нему. Она тут же «заглядывала», но была равнодушна и холодна, как скандинавская форель в озере. Сотников понимал, что Инге гораздо удобнее спать одной в ее обжитой спальне-шкатулке, понимал, что ей уютнее и крепче спится, когда он не ворочается рядом с боку на бок и не хрустит суставами во время одолевающей его бессонницы. Разумеется, он вполне бы мог прийти в ее комнату и просить позволения спать с ней в одной постели, особенно если принять во внимание стаж их совместного супружества. Но Алексей Иванович знал, что ей это будет неприятно, ему – унизительно, и потому оставался покорно ждать в своей спальне. Он ждал, а когда понимал всю тщету своих надежд, утешал себя мыслью, что в отказе любимой женщины тоже есть известное удовольствие…
Сегодня Инга в очередной раз обманула супруга. Она решила избавить себя от обязанностей жены, поскольку даже симулировать эротические желания у нее не хватило бы сил. Сегодня ее нисколько не интересовали ни физические прелести Алексея Ивановича, ни даже прелесть его аппетитно раздутого кошелька. Как бы то ни было, она, не обеспокоенная переживаниями о супружеском долге, заперлась в своей шелковой спальне, не забыв при этом весьма предусмотрительно дважды повернуть ключ.
Итак, Инга оказалась совсем одна, среди милых приевшихся безделушек, источавших печаль, среди прелестных статуэток и подсвечников в стиле ампир, показавшихся ей нелепым скопищем ненужного безобразного старья. Прежде ее комната была к ней благосклонна, прежде она разделяла с ней радость удивления, избавляла ее от горестных волнений и тревожных предчувствий. А сегодня Инга растерянным взглядом обвела свою уютную скорлупу, не понимая, зачем она здесь.
Ей очень хотелось с кем-нибудь поговорить, но поговорить было решительно не с кем – подругами она не обзавелась, да и не находила удовольствия в откровенностях. Бесчисленное количество раз и в жизни, и в работе она говорила и делала глупости, она лгала, лицемерила, лицедействовала – словом, разыгрывала и величайший покой, и нервные рыдания, и лирические порывы, и так заигралась, что сама перестала не только понимать правду, но и помнить о ее существовании. И правда из ее уст воспринималась окружающими так же, как и ложь, поэтому откровенничать было бессмысленно. Такова участь всех красивых женщин, а актрис в особенности.
Усевшись у туалетного столика, Инга долго, с удивлением и ужасом разглядывала в зеркале свое озабоченное подурневшее лицо, то самое лицо, которым она прежде любовалась с нескрываемым восторгом. Сотни тысяч раз она разглядывала себя в зеркальных глубинах, находя прелестными правильные черты лица и слишком прямой нос, удлиненный, как у готической статуи. Виртуозно владея искусством притворства, она умело скрывала от посторонних глаз свои подлинные слабости – банальную суетность, ревность, злость и еще черт знает что, не давая им проступить на поверхность. Инга хотела казаться такой, какой ей хотелось бы быть, а именно сдержанной и благородной, почти совершенной. Пусть не всерьез, пусть только с виду, но ей хотелось производить именно такое впечатление. Ведь именно ее идеальное лицо до сих пор вызывает у многих ощущение совершенства. Она знала, что красива и молода. Она знала, что рядом с мужем все еще выглядит маленькой восторженной девчонкой, а рядом с молодым черноволосым, белокожим мужчиной она будет казаться непоправимо старой, пошлой роковой распутницей…
Инга улеглась на свою огромную шелковую постель, с головой укуталась в простыни и, вспомнив большую сцену филармонии, пронизанную десятками прожекторов, долго и безнадежно плакала. Она плакала совсем как в детстве, слизывая с распухшей верхней губы крупные слезинки. Она плакала над своим живым человеческим сердцем, которое так растерянно трепыхалось в груди, плакала над годами своего одиночества, проведенными в обитой атласом спальне-шкатулке, где, несмотря на всю ее прелесть, не чувствовала себя дома, она плакала над такими же безрадостными годами, которые ей предстоит прожить здесь, рехнувшись от одиночества. Этот чудесный особняк служил ей укрытием, прибежищем, но не домом, не священным очагом, что полагается хранить женщине. Эти роскошные хоромы, несмотря на весь романтический антураж, предназначались для уединения, для сна и отдыха, но, как оказалось, вовсе не для счастья. Инга плакала над прекрасной рыжеволосой женщиной, которой вдруг стало больно жить, женщиной, познавшей настоящее несчастье полюбить.
Девять лет назад она почти осознанно отказалась от любви и свободы, предпочтя им размеренное сытое благополучие, полный довольства респектабельный мирок. Девять лет назад ее потаенные помыслы нашептывали ей, что отношения мужчин и женщин построены больше на личной выгоде, а вовсе не на любви и симпатии. Девять лет назад ей казалось, что если у тебя есть деньги, то тебе незачем ненавидеть мир, людей, сетовать на их несправедливость, лебезить и заискивать, сдерживать себя или укорять других. Если у тебя есть деньги, то у тебя постепенно вырабатывается новый независимый взгляд на жизнь, взгляд, сдобренный терпимостью, а то и толерантностью (какое противное слово, оно никогда ей не нравилось). Деньги очеловечивают человека, он освобождается от диких инстинктов, порожденных не недостатком цивилизованности или отсутствием воспитания, а банальным отсутствием денег. Все это так, но жить со стариком тоже не бог весть что… Или он не старик?
Комната наполнилась вечерними тенями, грустью и тоской по несбывшемуся. Сделалось слишком жарко, удушливый воздух сдавливал виски, раскалял простыни, струился от мебели и из складок портьер. Или Инге это только казалось… Так она и томилась до утра, как узник, в четырех стенах своей роскошной камеры, убеждая себя, что взбесившийся внутренний зверь скоро угомонится, что тяжелый груз нерастраченных чувств не так уж и тяжел и что это досадное наваждение скоро пройдет.
Завтрак был накрыт не на кухне, а в огромной белой столовой. Овальный стол был сервирован севрским фарфором, в центре стояли свежеиспеченные золотистые булочки с изюмом под воздушно-белоснежным покрывалом из сахарной пудры и кувшин с мятной водой. Алексей Иванович сидел тут же перед открытым ноутбуком. Сотников был одет в сшитую на заказ накрахмаленную белоснежную сорочку с инициалами на манжетах и не по возрасту ярко-синюю пару. Он задумчиво провожал взглядом дым от своей сигареты и, как обычно, просматривал утренние новости – хотя было совершенно очевидно, что его усталый взгляд равнодушно скользит по строчкам. Ипполит, в оборванных мальчишеских джинсах и голубом хлопковом свитере, оттенявшем его черные волосы, сидел молча напротив отца. На первый взгляд, он был занят приготовлением бутерброда из свежего хлеба, сыра и ветчины, однако по глазам было видно, что он не здесь, не в этой комнате. Облик его казался бы домашним, если бы не черные глаза: в них-то и притаилось горделивое одиночество, отстраненность от внешнего мира, какая обычно бывает у музыканта после концерта. Словом, сам он был здесь, но мысли его витали где-то далеко. Алексей Иванович это сразу отметил. Иногда бессловесное общение, язык взглядов и жестов куда понятнее, чем слова. Он и Ипполит сидели совсем близко, но определенно были разделены невидимой стеной. Два родных и в то же время чужих человека, которые не знают и не понимают друг друга. Сотников украдкой посматривал на сына и не знал, как ему теперь полагается с ним себя вести. Когда-то он развелся с его матерью и невольно отстранился от него самого, словно ребенок – неотъемлемая часть женщины, та самая часть, которая уходит вместе с ней в прошлое. Такой порядок вещей не только не смущал Сотникова, но и представлялся ему наиболее правильным. Правильным. Какое странное слово. Что такое «правильно»? Скорее всего, «правильно» – это то, что кажется правильным в данную минуту, но проходит время, все меняется, все окрашивается в иные тона, и правильность кажется уже другой. А времени прошло немало…