Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 5 из 15



Томимый тоской о субботе,

толокся в трамвае народ,

томимый тоской о компоте,

тащился с прогулки детсад.

Вдруг ангелов Божьих бригада,

небесный чудесный десант

свалился на ад Ленинграда.

Базука тряхнула кусты

вокруг Эрмитажа. Осанна!

Уже захватили мосты,

вокзалы, кафе «Квисисана».

Запоры тюрьмы смещены

гранатой и словом Господним.

Заложники чуть смущены —

кто спал,

кто нетрезв,

кто в исподнем.

Сюда – Михаил, Леонид,

три женщины, Юрий, Володи!

На запад машина летит.

Мы выиграли, вы на свободе.

Шуршание раненых крыл,

влачащихся по тротуарам.

Отлет вертолета прикрыл

отряд минометным ударом.

Но таяли силы, как воск,

измотанной ангельской роты

под натиском внутренних войск,

понуро бредущих с работы.

И мы вознеслись и ушли,

растаяли в гаснущем небе.

Внизу фонарей патрули

в Ульянке, Гражданке, Энтеббе.

И тлеет полночи потом

прощальной полоской заката

подорванный нами понтон

на отмели подле Кронштадта.

Памяти Литвы

(вальс)

Дом из тумана, как дом из самана,

домик писателя Томаса Манна,

добрый, должно быть, был бурш.

Долго ль приладить колеса к турусам —

в гости за речку к повымершим пруссам

правит повымерший курш.

Лиф поправляет лениво рыбачка.

Shit-c на песке оставляет собачка.

Мне наплевать, хоть бы хны.

Видно, в горячую кровь Авраама

влита холодная лимфа саама,

студень угрюмой чухны.

И, на лице забывая ухмылку,

ясно так вижу Казиса и Милду

в сонме Данут и Бирут.

Знаете, то, что нам кажется раем,

мы, выясняется, не выбираем,

нас на цугундер берут.

Вымерли гунны, латиняне, тюрки.

В Риме руины. В Нью-Йорке окурки.

Бродский себе на уме.

Как не повымереть. Кто не повымер.

«Умер» зудит, обезумев, как «immer»,

в долгой зевоте jamais.

Вальс «Фактория»

У моря чего не находишь,

чего оно не нанесет.

Вот так вот, походишь, походишь,

глядишь, Крузенштерн приплывет.

С приказом от адмиралтейства

факторию нашу закрыть,

простить нам все наши злодейства

и нас в Петербург воротить.

С Аринами спят на перинах

матросы. Не свистан аврал.

Пока еще в гардемаринах

спасительный тот адмирал.

Он так непростительно молод,

вальсирует, глушит клико.

Как бабочка, шпилем проколот

тот клипер. И так далеко.

«Под утро удалось заснуть, и вновь…»

А лес в неведомых дорожках —

на деле гроб.

Так нас учил на курьих ножках

профессор Пропп.

Под утро удалось заснуть, и вновь

я посетил тот уголок кошмара,

где ко всему привычная избушка

переминается на курьих ножках,

привычно оборачиваясь задом

к еловому щетинистому лесу

(и лес хрипит, и хлюпает, и стонет,

медвежеватый, весь в сержантских лычках,

отличник пограничной службы – лес),

стоит, стоит, окошками моргает

и говорит: «Сия дуэль ужасна!»

К чему сей сон? При чем здесь Алешковский?

Куда идут ремесленники строем?

Какому их обучат ремеслу?

Они идут навстречу.

            Здравствуй, племя

младое, незнакомое. Не дай

мне Бог увидеть твой могучий

возраст…

В полосе отчуждения

Вот

он

мир



Твой

тварный —

холод, слякоть, пар.

ЛЕНИНГРАД ТОВАРНЫЙ.

Нищенский товар.

Железного каната ржавые ростки.

Ведущие куда-то скользкие мостки.

Мясокомбината голодные свистки.

На лоне природы

Чего там – каркай не каркай,

проворонили вы ее.

Над раздавленной товаркой

разгуливает воронье.

Красная лужица сохнет ярко.

И меткая ветка горда, уроня

источенное червями яблоко

на задроченного врачами меня.

1937–1947–1977

На даче спят. В саду, до пят

закутанный в лихую бурку,

старик-грузин, присев на чурку,

палит грузинский самосад.

Он недоволен. Он объят

тоской. Вот он растил дочурку,

а с ней теперь евреи спят.

Плакат с улыбкой Мамлакат.

И Бессарабии ломоть,

и жидкой Балтики супешник —

его прокуренный зубешник

все, все сумел перемолоть.

Не досчитаться дядь и теть.

В могиле враг. Дрожит приспешник.

Есть пьеса – «Таня». Книга – «Соть».

Господь, Ты создал эту плоть.

Жить стало лучше. Веселей.

Ура. СССР на стройке.

Уже отзаседали тройки.

И ничего, что ты еврей.

Суворовцев, что снегирей.

Есть масло, хлеб, икра, настойки.

«Возьми с собою сто рублей».

И по такой, грущу по ней.

«Под одеяло рук не прячь,

и вырастешь таким, как Хомич.

Не пи…ди у папаши мелочь.

Не плачь от мелких неудач».

«Ты все концы в войну не прячь».

(«Да и была ли, Ерофеич?» —

«Небось приснилась, Спотыкач».)

Мой дедушка – военный врач.

Воспоминаньем озарюсь.

Забудусь так, что не опомнюсь.

Мне хочется домой, в огромность

квартиры, наводящей грусть.

1974

Знаешь ты, из чего состоит

отсырелый пейзаж Писарро,

так бери же скорее перо,

опиши нам, каков этот вид

штукатурки в потеках дождя,

в электричестве тусклом окно,

расплывающееся пятно

на холстинном портрете вождя,

этот мокрый снежок, что сечет

слово СЛАВА о левом плече

и соседнее слово ПОЧЕТ

с завалившейся буквою Ч.

Эта морось еще не метель,

но стучится с утра дотемна

в золотую фольгу, в канитель,

в сероватую вату окна.

Так бери же скорее перо,

сам не зная, куда ты пойдешь,

отступая от пасти метро

к мельтешению шин и подошв.

Ошалев от трамвайных звонков

воробей поучает птенца:

«Десять лет до скончанья веков

Ты родился в начале конца».

В кабинете Большого Хамла

поднимаются волны тепла,

и закрыто окно от дождя

трехметровой прической вождя.

Над чайком восходит парок.

Он читает в газете урок.

И гугнивый вождя говорок

телепается между строк.

Но владельцу роскошных палат

невдомек, что уж сутки подряд

дожидался Инфаркт в проходной.

«Нет приема, тебе говорят».

«Ничего, я зайду в выходной».

Коль до трещинки грязной знаком

штукатурный пейзаж Утрилло,

то бери поскорей помело,

облети этот город кругом.

Под тобою на мокрых путях

поезда, и блестит диабаз,

и старухи в очередях

выжидают последний припас,

перед тем как удариться ниц

в сероватую вату больниц.

Воробей где-то рядом поет,

с лету какает птенчик на Ч,

и следит твой прощальный полет

слово СЛАВА о левом плече.