Страница 8 из 15
Администрация всегда была последним местом, к которому я хотела бы иметь отношение. Пусть лучше легкая промышленность и станки. Однообразная работа отвлекает от мыслей, не дает сосредоточиться на том, что злит. По крайней мере, так это работает у меня. Зачем мыслить, тем более бурно и свободолюбиво, если это все только останется мыслями?
Я думаю об этом каждый раз, как только вижу по утрам бесшумно паркующиеся во дворах мобильные фургоны, которые приехали за кем-то. Думаю каждый раз, как только развлекательное шоу прерывается на выпуск о Враге Народа. Новый день – новый выпуск. Каждый день – новый Враг Народа. Ни одного сюжета в новостях про стачки, ничего про забастовки, ничего про то, что творится в других частях нашей большой страны. Ведь не может же быть так, что все всем довольны? По-любому есть люди, которые думают так же, как я. А если не дают увидеть правду, то, порой я полагаю, что и думать не зачем. Страна все за тебя решила, живи и работай. Будь счастлив тем, что дают. Правительство отфильтровало тебе то, что полезно, убрав все ненужное, заклеив твои глаза липкой лентой, потому что видеть нет смысла. Просто, жуй, что положено. И когда я думаю об этой липкой ленте, то вспоминаю ту самую красную полосочку скотча с государственным гербом, на которой написано «Досмотрено. Пропущено». И как бы широко твои глаза ни были распахнуты, ты все равно не увидишь больше, чем тебе дадут увидеть. А что сделать, чтобы увидеть обратную сторону нашей реальности, я пока не знаю…
– Пойдем, есть что отпраздновать! – Командует мама. – Отец давно припас бутылочку хорошего «шампанского» на этот случай.
Я знаю, папе захочется увидеть все результаты, как они есть, поэтому быстро распечатываю их из терминала, чтобы показать на бумаге. Он будет гордиться мной – умственный труд в большем почете, чем физический. Ему будет приятно, что у него выросла такая дочь. Выросла такая умная, несмотря даже на то, что втайне постоянно поедала шоколад.
Папа откупоривает бутылку искристого вина со звуком «чпок», и из горлышка к низу льется холодный туманный дымок. Я подставляю бокалы, и пузырчатая жидкость наполняет их, тут же исчезая. Употреблять алкоголь мне еще нельзя, но отец настолько счастлив, что разрешает мне сделать пару глотков, и признается, что в молодости, еще мальчишками, бывало, выпивали по глотку по глупости – никто из них за это не был наказан, потому что на такое небольшое количество жидкости, что под запретом до совершеннолетия, датчики не реагировали…
Мы стоим в кухне в своей стеклянной соте, подняв бокалы. Папа радостно улыбается и начинает речь:
– Ну, вот ты и повзрослела, дочь моя. Сдала экзамены и получила степень для работы. Еще чуть-чуть и уедешь в отдельную соту с Партнером. – Произносит он не таким серьезным, как обычно, тоном, как будто смягчившись от осознания того, что я достигла первого взрослого шага, да еще и не наделав глупостей при этом.
Рядом с ним пристроилась мама и уткнула раскрасневшееся лицо ему в плечо, скрывая слезы счастья.
– А потом пойдут дети, школа, и работа, как у всех. – Он замолкает на несколько секунд.
Я смотрю на них, и мир вдруг на момент застывает в моей голове. Вижу, как папа шевелит губами, но не слышу о чем. Почему он так рад? Почему мама плачет? Это ведь делают абсолютно все, все сдают последний экзамен, даже самые сто раз исправленные люди. Ничего особенного в этом нет. Я лишь одна из миллионов, сделавших то же самое. Нет никакой моей заслуги в этом всем.
Отец продолжает говорить:
– Желаю тебе, чтобы ты добилась еще большего, чем мы с твоей матерью. Пусть страна гордится тобою! – И он поднимает вверх бокал и делает глоток.
Мои мысли перестают висеть в воздухе. Я, наконец, прихожу в себя, понимая, что именно мне не по нраву. Что-то в его словах физически не дает мне приподнять бокал к губам. Я смотрю на родителей и вижу, что они не думают так же, как я. Они не представляют что-то за пределами возможных благ Союза. Они так глубоко и туго увязли в Союзе, что и не мыслят иной жизни. У меня потеет ладонь, и от всего того, что он говорит, мне просто не по себе. Я не хочу работу на благо Союза. Я могла бы стать кем-то, возможно, но мысль о том, что ради этого мне нужно будет улыбаться тем, кого я ненавижу, не греет мне душу. Я могла бы, возможно, всю жизнь проработать фасовщицей. Лишь бы только не встречаться взглядом с теми, кто принадлежит к Ним. Иногда я ловлю себя на том, что мысли мои, как белка в колесе, бегут по кругу, и им бы выбраться, но выхода на свободу для них просто не существует. Мне почему-то совершенно не хочется детей. Не сейчас и не здесь, и не в это время. И не в этой стране, если честно. Я не хочу забеременеть сразу после вступления в брак. Я хочу пожить для себя. А не для Союза. Хотя будь у меня для самой себя даже миллион лет в Великом Союзе, каждый день здесь был бы сер и мрачен, как один. Я не хочу рожать детей для того, чтобы они превратились в еще один винтик большого однообразного механизма, который питает Систему и ломает живые души. Еще сотню таких, как мы, стране может дать какая-то другая, но не я. Я не хочу, чтобы мои дети, как и я, везде ловили на себе непрестанный взгляд Вождя. Задирали голову и видели его на потолках, доедали суп и находили его на дне тарелок, слышали его наставления перед каждым экзаменом, праздником, трауром… Я не хочу, чтобы это было первое, что они видели, родившись на свет, и не хочу, чтобы это было последнее, что они увидят перед смертью. Я не хочу, чтобы им диктовали, когда улыбаться, когда веселиться, а когда плакать. Я бы хотела, чтобы они дышали свободно и бегали, где им вздумается. Ели бы невиданные вкусности и играли бы в неслыханные игры. Я бы хотела, чтобы наши жизни были не похожи на жизни других. Чтобы мы выделялись и имели мечты, могли и знали, как их осуществить. А если это невозможно, то тогда я хотела бы, чтобы кто-нибудь другой родил моих детей, потому что я не смогу простить себя, наблюдая за тем, как они мучаются целую жизнь, действуя по приказу, и тем самым превращаясь в серые однообразные тени тех, кем они могли бы стать… Стеклянные стены, расписание, короткий поводок, все как у всех… Я не готова взять на себя это.
Я с силой сдавливаю кулак свободной от бокала руки, и боль от врезавшихся в ладонь ногтей возвращает меня обратно. Я мыслями была, возможно, где-то далеко. Что ж, это делает меня отличной от других. Оба родителя смотрят на меня, застыв, а я как будто парю под потолком и смотрю на себя со стороны. На моем лице застыла гримаса злости и ненависти, я чувствую, как больно сводит скулы от того, что я сдавила их.
Я залпом выпиваю шампанское, хоть и позволено мне было сделать только два глотка, с хлопком ставлю бокал на поверхность стола и убегаю из дома. К лестнице, на улицу, на свежий воздух. Бегу и мои волосы треплет слегка прохладный ветерок, а от высоток-стекол отражается закатывающееся солнце, и я дышу-дышу-дышу, пытаясь надышаться, но все не то…
Почему я не могу быть такой как все? Почему в моей голове возникают непохожие на других мысли? Почему я это чувствую? Почему мне мало того, что мне дали? Почему мне здесь так тесно, и откуда я взяла, что может быть свободнее, чем есть? Почему я родилась? Почему, мне просто не уснуть?
Я сижу на зеленой лужайке под деревом. Это наше с Ники место. Среди стеклянных спальных блоков Констеллы найти такие островки стало совсем сложно, но они все еще есть и дорого ценимы детишками, которые почти не знают свежей травы на ощупь. Мы выросли в стеклянных многоэтажных блоках и, если честно, хоронят нас также, в многоэтажных блоках глубоко под землей. От зеленого мира, когда-то окружавшего нас в двадцатом веке теперь уже, по слухам, мало что осталось… А то, что удалось сохранить – на вес золота. В те моменты, когда заканчиваются рабочие смены, зеленые лужайки заполняются кучей людей, и если наблюдать за ними со стороны, мне иногда даже становится грустно. Потому что, что мы имеем? Только этот день. Этот миг. Этот момент. Все остальное принадлежит Великому Союзу…