Страница 12 из 16
Пьяный в дымину Гедаля катался по городу. Он притормозил рядом со двором и, привстав на цыпочки, сдернул государственный флаг с флагштока соседнего стекольного завода.
– Не! Вы видели этого рэволюционэра! – закричала Ривка.
Гедаля попробовал огрызаться:
– Я член профсоюза! Мы за правду воюем!
– Ну, то, шо ты член, – мне еще мама моя говорила.
– Ривка, тебе денег лишних не надо?
– А ты б не пил, так я б уже вся в золоте ходила!
Бастовали все заводы на Балковской – от пуговичного до коньячного. Остановилось все, что могло остановиться. Шла третья неделя забастовки. Город остался без хлеба, воды, света и власти. Хозяева начали уступать, а власти – ловить зачинщиков. Макару из-под лестницы в его каменоломнях сократили рабочий день на полтора часа и увеличили поденную оплату на двадцать копеек. Обезумевший от безделья Ваня перечинил все, что было можно, Фире и соседкам. А вот уставший к концу второй недели пить Гедаля пострадал за общее дело: Ривка с бунтовщиками переговоров не вела. Она выкинула матрас во двор:
– Иди спать до своей кобылы!
По правде говоря, наказание это было сомнительное. Гедаля обожал своих кормильцев. На первом этаже в конюшне жили два огромных и таких же добродушных, как хозяин, першерона, французских тяжеловоза, кобыла и мерин. Нешумные, неконфликтные. Гедаля их иначе, как «мои милые», и не называл. Никто во дворе не помнил, чтобы он их хоть раз ударил кнутом. Гедаля им вообще не пользовался… Нет, кнут был, какой же биндюжник без кнута? Но он управлял голосом или свистом. Этого было более чем достаточно.
Каждое утро, запрягая, Гедаля говорил с ними о планах на день, спрашивал у них о каких-то общих делах, пел им тихонечко на идиш какие-то только им ведомые тягучие горестные песни. Кони отвечали ему фырканьем или очень тихим ржанием.
Кое-кто утверждал потом, что они ему подпевали. Кто-то говорил, что Гедаля колдун, и они сами слышали, как он заговаривает своих коней.
Но в любом случае нарушить эту утреннюю идиллию никто и никогда не решался, все желающие, кто просыпался с первыми лучами солнца, могли наблюдать это ежеутреннее действие, но только молча и издали.
Даже родные дети Гедали никогда не допускались в этот таинственный утренний мир.
И что интересно: хотя першероны у него работали через день – после такой нагрузки им нужен был суточный отдых, – в процессе утренней запряжки всегда участвовали обе лошади – и та, у которой был выходной, и та, что сегодня работает…
Эти трое вроде как подбадривали друг друга перед трудным и долгим рабочим днем.
Был еще один момент, который вызывал неизменное умиление у зрителей – обеим лошадям всегда насыпалось вволю овса в кормушку, но та, у которой был выходной, никогда не подходила к кормушке раньше, чем наестся та, которой предстояло трудиться.
Такое необъяснимое и мистическое слияние человека и лошади, этот тройственный союз очень впечатлял весь двор и вызывал уважение соседей.
Выспавшись хорошенько с напарниками, страдающий Гедаля заглянул домой и робко спросил завтрак.
Ривка вынесла ему вилку и на тарелке пачку прокламаций:
– На здоровье! Питайся пищей для ума, Кецале! Месяц этот дрэк жрал, еще пару дней продержишься – из-за вас у детей еды нет!
Гедаля оставит коней и вернется вечером. Как обычно – с цветами и сладостями. Он будет идти по Мельницкой, описывая затейливые ленты Мебиуса через дорогу и обратно до тротуаров, откренивая непослушное тело большим букетом.
1902
Нестор
Ровно в год Лидочка перестала орать и пошла. Как пошептали.
– Ты никогда не ползала, – гордилась Фира. – Ни дня. Сразу пошла.
Чтобы молодая мать так сильно не радовалась, Боженька через год послал ей Нестора. Второй ребенок родился худым и мелким, как и Лида, таким он и останется на всю жизнь, несмотря на мощное имя. Только, в отличие от старшенькой, Нестор все время болел. Хныкал, просыпался ночами от забитого носа, плакал, опять не дышал, боялся собак и котов, собирал все детские болячки и мучился животом.
– Не понос, так золотуха, – вздыхала Фира, оплачивая очередной визит Елены Фердинандовны. Что за напасть с этими мальчишками! Если бы Лида была такая же – она бы побереглась со второй беременностью. Хотя кого она обманывает – с ее Ваней не убережешься.
Лидочка отнеслась к брату как к новой игрушке со звуковыми и ароматическими эффектами, то есть серьезно принялась изучать все реакции – что будет, если его прихватить за ножку, пальчик или нос.
1905
Погром
А еще у Лидочки была феноменальная память. И эта память однажды спасла Фиру.
Они вышли с Лидочкой и Нестором в лавку, прогулялись до костела и городского ставка у дачи Дашковского. В Одессе октябрь нежнее апреля. Фира наслаждалась теплом и горьковатым прозрачным воздухом… Надо же, 18 октября, а так хорошо…
Со стороны завода Шустова шла группа мужчин – работяги ближайших фабрик частенько захаживали в местный буфет. Рановато, конечно, для возлияний… но тут свободы объявили – грех не выпить.
– Жидовка! Стоять!
Фира сжала руку Лиды:
– Не оглядывайся. Это не нам.
– Стой! А то сча кишки твоим щенкам выпустим! – Рядом грохнулась о землю бутылка, за ней, зацепив юбку, прилетел камень. Фира остановилась и выхватила из колясочки Нестора. До дома был целый квартал – не успеют. Она развернулась и прикрыла собой Лиду.
– Стой тихо. Не бойся. Нас не тронут. Главное не бойся. В глаза не смотри. Если я закричу – беги домой и не оглядывайся, я их отвлеку.
Это была дикая собачья свора, почуявшая жертву. Человек десять. От них пахло смертью, кровью, грязным телом и спиртом. Тяжелые, мутные взгляды, раздувающиеся ноздри, приоткрытые рты. Не бояться – Фира окаменела и выпрямилась. Из-под опущенных век она пыталась выделить вожака. Вот этот, в заскорузлом пиджаке. Рукав оторван. На лацкане обрывок красной тряпицы, в руке топор. Пролетариат – как называли их газеты. По одному – они тихо кланялись и прятали глаза, бормоча извинения, а когда сбивались в группки по трое, захмелев, могли бросить какую-то мерзкую брань в спину, почуяв силу и безнаказанность. Дремучее, черное дно.
Они окружили ее подковой.
– А ну, отошли! – Фира вздернула подбородок.
– Жидовка, – тяжело выдохнул мужик в рваной рубахе.
– Я – крещеная! – Она рванула шнурок с крестом из-за ворота платья.
– Врешь, дрянь… Иисус на языке, Иегова в сердце? Так ваши говорят? – качнулся к ней тощий лысеющий мужичонка из спившихся интеллигентов-разночинцев.
– Молитвы хоть знаешь, православная?
Фирина генная память сослужила медвежью услугу. Ужас и боль предыдущих поколений держали за горло. Она впала в ступор, ноги стали ватными, дыхание перехватило, а русские слова вылетели напрочь из головы. В руках, почуяв мамин животный страх, зашелся плачем Нестор.
Бежать было некуда.
– Сука жидовская! – Вожак шагнул к ней.
И тут из-за Фириной спины, выдернув руку, выскочила Лида. Она боднула головой в ноги мужика, так что тот отлетел к товарищам, и, повернувшись спиной к нападавшим, рухнула на колени.
– Верую! – в гробовой тишине отчеканила Лида. Она смотрела вверх, где за деревьями виднелся крест Алексеевской церкви. – Верую во единого Бога Отца Вседержителя, Творца неба и Земли видимым же всем и не видимым!
Толпа замерла. Лида продолжала читать молитву не оглядываясь.
Кто-то из задних потянул за плечо вожака:
– Пошли, Господь отвел – чуть грех на душу не взяли. Живи, дитя чистое тебя, тварь, спасло. – И стая погромщиков двинулась вниз по Балковской.
Лида поднялась, отряхнула платье и потянула Фиру за подол:
– Ма-а, мама, пошли, они ушли уже…
Очнувшись, подворачивая ноги, впившись в ревущего Нестора, Фира рванула во двор.
Дома, отрыдавшись, переодевшись, рассказала все соседкам. Нюся обнимала Лидочку: – Деточка, как же ты догадалась?