Сильные духом

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

По вечерам школа наполнялась народом. Здесь никто не жил, за исключением старого молчаливого учителя Власа Власовича Григоренко, занимавшего крайнюю маленькую комнатку, где прежде была кладовая. Влас Власович почти не покидал этого своего убежища. Говорили, что с тех пор, как бандеровцы убили его семью, он избегает людей, оставил свое село, свой дом, ничего не взяв из добра, и поселился здесь, выбрав самую крохотную и темную комнатенку - то ли из-за того, что в ней теплее, то ли, чтобы не видеть дневного света. Однажды Григоренко появился в большой классной комнате, где обычно все собирались. Ему уступили место, но он не сел, а продолжал стоять, слушая рассказ Крутикова о Москве.

Крутикову задавали вопросы, он обстоятельно отвечал. Ему хотелось просто, доходчиво рассказать о Москве, о том, где он бывал и что делал до войны, и как мыслит себе послевоенную жизнь. Но интересы слушателей были гораздо шире. Они хотели знать, каким будет после войны Польское государство, что станется с Германией. Слушатели интересовались и положением в Италии, и греческими делами; не верили Черчиллю и ругали польских эмигрантов в Лондоне. Люди, казалось, не мыслят своей жизни без демократических преобразований на Балканах и обуздания фашистского диктатора в Испании. Крутиков, вначале относивший все эти вопросы к любопытству собравшихся, наконец понял, что в вопросах, которые задаются ему, сказываются не праздные обывательские интересы, а что жители Гуты-Пеняцкой живут широкими общественными интересами, что для них вовсе не безразлично то, что происходит сейчас в Польше и других странах, и что их симпатии всецело на стороне демократических сил, борющихся за национальное освобождение от фашистского варварства. "Стехова бы сюда, подумал Крутиков. - Тут нашему замполиту было бы о чем поговорить". Но Стехов сейчас, наверно, где-то под Львовом, Крутиков же был здесь, в Гуте-Пеняцкой, представителем Советской власти, Красной Армии, Москвы. И он, давно не видавший газет, оторванный от событий, говорил то, что сам думал по тому или иному вопросу, и не боялся ошибиться.

Казимир Войчеховский обычно садился в стороне и вопросов не задавал; он подавал голос лишь тогда, когда обращались непосредственно к нему. Он как бы подчеркивал свою привилегию человека, имеющего возможность один на один поговорить с советским командиром, жившим у него. К тому же он имел радиоприемник; это обстоятельство тщательно им скрывалось даже от Крутикова. Крутиков, однако, узнал о приемнике. Он удивился скрытности своего хозяина. Он знал также, что у Войчеховского в отличие от его односельчан есть свои, особые взгляды на события, расходившиеся с его, Крутикова, взглядами, но и об этом Войчеховский избегал разговаривать.

Крутиков понимал, что отчужденность и недоверие друг к другу были свойством этих людей, вынесенным еще из жизни прежней, из общества, где человек человеку волк.

Ночью, когда школа опустела и Крутиков с товарищами собрались идти по домам, к нему неожиданно подошел старый учитель.

- Если вы партизаны, почему вы здесь? - спросил он требовательно.

- Значит, надо, папаша, - отвечал Крутиков, открывая дверь наружу и впуская с улицы морозный пар. - Так уж пришлось, - добавил он и тут же пожалел, что так сухо ответил старику, но как сказать иначе - этого Крутиков не знал. Ведь не будешь рассказывать, что отправил людей во Львов, что здесь база разведчиков, что приняты меры к розыску отряда...

И все же вопрос учителя озадачил Крутикова. Он возвращался к Войчеховскому с испорченным настроением. "Все не так, - думал он, - все не так. Живем в селе, сыты, не подвергаемся опасности, как мирные обыватели". По утрам Крутиков не раз наблюдал, как партизаны носят воду и колют дрова для своих хозяев. За этим ли надо было совершать переход, переносить лишения, терять товарищей?.. Он чувствовал, как кровь приливает к вискам.

На крыльце стоял Воробьев с дочерью Войчеховского. Они чему-то смеялись.

- Ступай к себе, - сказал Крутиков, проходя. - Герой войны!

Воробьев, чтобы показать свою "независимость", ушел не сразу, а постоял еще с минуту. Девушка, вернувшись в комнату, не то с обидой, не то с удивлением посмотрела на Крутикова.

"Все не так, не так, - продолжал твердить Крутиков, стараясь осмыслить положение группы. - Для чего мы торчим здесь? В качестве базы... Чьей? Пастухова и Кобеляцкого, с которыми нет связи? Если бы не погиб Бурлак, а вместе с ним и рация, все было бы иначе. Если бы не погибла Наташа, не отбились от группы Дроздовы... А теперь - задание командования не выполнено, связи нет".

"От командира ничего не будет", - вспомнил он разговоры партизан перед тем, как решили вернуться в Гуту-Пеняцкую. Это говорили те, кто хотел повернуть назад, и он согласился. Крутикову стало мучительно стыдно, когда он подумал, что, хотя формально они и правильно поступили, ведь у них почти не было возможности идти вперед, но разве в этом дело?

"Все-таки кто-то виноват, если срывается план, - думал Крутиков. Надо было действовать. Не вышло одно - попробовать другое, третье, но не отступать, не отсиживаться от трудностей". Он вспомнил старика учителя. За кого он их принял? За дезертиров, за людей, спасающих свою шкуру...

В эту ночь Крутиков почти не мог заснуть.

Утром он вызвал Воробьева и Харитонова и приказал им немедленно отправляться во Львов. Разведчики повторили приказание, откозыряли и через полчаса доложили, что готовы к отъезду. Крутиков дал им явки, снабдил инструкциями и сам проводил в путь.

Вскоре от них прибыло письмо. Из письма следовало, что дела идут успешно, хотя и есть затруднения с деньгами.

А спустя две недели Харитонов с Воробьевым вернулись сами. Они доложили о своих действиях и о действиях Пастухова и Кобеляцкого. Спешный отъезд их из Львова был вызван массовыми репрессиями, начавшимися в городе после того, как неизвестным лицом был убит на улице вице-губернатор Галиции Отто Бауэр.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

По своим "удостоверениям" Пастухов и Кобеляцкий получили в Злочеве билет на львовский поезд. Двадцать первого января они приехали во Львов.