Формула алхимика

Таких историй у хозяйки оказалось с избытком, и она с готовностью принялась живописать угрюмый быт дома. Не сразу, но все же ее удалось выпроводить.

Вещей в каморке оказался минимум: топчан, покрытый одеялом, пустой одежный шкаф, грубо сколоченный стол с табуреткой да этажерка с книгами. Керосинка почти пуста.

– Как видно, наш Крючин был совершеннейшим аскетом, – пробормотал Илья Алексеевич.

– Не понимаю: он успел приступить к работам для этих блинопеков[16] или отказался не начиная? – Жарков пытался уточнить обстоятельства, предшествовавшие смерти молодого человека. Он перебирал имевшееся на столе химическое оборудование, которое, впрочем, было столь примитивным, что говорить о каких-то серьезных изысканиях не приходилось.

– Из показаний Глебовой этого понять не удалось, – ответил Илья Алексеевич.

– Как она вам вообще показалась? Есть миндаль?

Упоминание миндаля не было странным. Ардов обладал редким расстройством перцепции, при котором сигналы для одних сенсорных зон вполне могли отозваться раздражением в других. В частности, звуки для Ильи Алексеевича имели свои цвета, а зачастую и вполне выраженный вкус. Нет-нет да и называл он выкрашенный зеленой краской забор «соленым», а гудок парохода «портером», имея в виду вкус английского пива, которое однажды подали у Баратовых для запивания устриц.

С этими внезапными вкусовыми фейерверками во рту Ардов вполне наловчился справляться, используя в особо сильных случаях микроскопического размера пилюльки, которые носил в трех стеклянных колбочках, закрепленных в наручи на левом запястье. В каждой колбочке был особый вкус, который применялся сообразно букету, образовывавшемуся на языке и становившемуся нестерпимым. Что до горечи миндаля, то она растекалась по языку чаще обычного и, как правило, дополняла основной вкус, вызываемый голосом собеседника. Как уже давно сумел отметить Ардов, миндаль сопровождал беседу с человеком, который по какой-либо причине вел себя неискренне. Выглядело это совершеннейшей сказкой, и сам Илья Алексеевич долгое время отгонял от себя такую оценку собственных свойств. Ну нельзя же, в самом деле, всерьез верить, будто бы кто-то в состоянии чувствовать вкус неправды буквально на языке! – вполне разумно убеждал себя сыщик. И тем не менее раз за разом он имел возможность убеждаться, что привкус миндаля появлялся во рту неспроста. Профессор Лунц, долгое время наблюдавший Ардова в швейцарской клинике, сделал предположение, что слова, осознаваемые человеком как лживые, сообщают голосу особые вибрации, в чьем бы исполнении они ни звучали. Вот на эти-то неуловимые вибрации якобы и отзывались непроизвольным образом вкусовые рецепторы во рту Ардова.

Конечно, сделать из этого свойства особый расследовательский инструмент сыщик не мог: человеку едва ли не во всякий момент есть нужда скрывать правду о чем-либо, и далеко не всегда это связано с преступлениями. Поэтому горькая слюна, частенько наполнявшая рот Ильи Алексеевича, сама по себе не могла служить сколько-нибудь весомым аргументом при опросе свидетелей или подозреваемых.

– Есть… И много… – отозвался Илья Алексеевич после некоторого раздумья, словно припоминая ход разговора с Глебовой.

– Вообще, выглядит все это странно, – поделился сомнениями Петр Павлович. – В изготовлении фальшивых денег решающую роль обычно играет художник: если у тебя нет толкового рисовальщика, то и затеваться не стоит.

– Может, у них есть? – предположил сыщик.

Если не исключать Глебову из числа подозреваемых, то можно было бы предположить, что именно она и попыталась сколотить шайку блинопеков: подбила в художественном училище кого-нибудь из будущих художников, стали экспериментировать с материалами, решили привлечь кого-нибудь со знаниями о составе и строении веществ, она отыскала и охмурила Крючина… При всей слезливости, которую показала Глебова при знакомстве, воля в ней чувствуется железная… Единственное, что не имеет объяснения в этой версии, – зачем она сама заговорила про фальшивомонетчиков?

– В том-то и дело, что краской этот рисовальшик обыкновенно сам и занимается! – продолжал тем временем Жарков. – И краской, и бумагой, и всеми этими водяными знаками… Это и есть его секрет, его ноу-хау, за это его в преступном мире и ценят. Понятно, при крупных партиях он берет себе подмастерьев, но обращаться в таком деле за услугой к случайному человеку – верх неосмотрительности.

– Может, новички? – предположил Илья Алексеевич.

– Уж больно дерзко ведут себя для новичков, – опять не согласился Жарков. – Впрочем, если наш студентик пригрозил сообщить об их изысканиях в полицию, пожалуй, со страху могли и расправиться…

– А если обратились не к Крючину, а к самому Горскому? – продолжил искать зацепки Ардов. – Тот посвятил в дело учеников, а Крючин не счел возможным участвовать в преступлении.

– Нет, это невозможно. Вы помните, что говорил этот заика, второй помощник профессора? Будто бы он застал Крючина за тайным изготовлением некоей субстанции.

– Ну, это избавляет от подозрений самого Аладьина, но еще не создает алиби Горскому. Насколько я могу судить, профессор относился к Крючину с большим доверием. Аладьина могли и не посвящать.

– Хм… – потер подбородок Петр Павлович. – Такого, пожалуй, исключать не стоит…

– Не говоря уж о том, что ваш алхимик может и сам выступать инициатором подделки банкнот. Без всяких тайных заказчиков. С золотом не получилось, а убытки покрывать надо.

– Верится с трудом, но проверить необходимо, – согласился Жарков.

Договорились, что Петр Павлович сейчас же нанесет визит бывшему учителю, а Илья Алексеевич отправится в участок, чтобы получить у пристава прошение о допуске к ознакомлению с делами фальшивомонетчиков в полицейском управлении – нет ли у кого из уже известных полиции блинопеков описанных Глебовой примет: скошенный подбородок и шрам в виде треугольника.

Глава 12

Баронесса фон Крюденваль

В участке продолжалось размеренное течение жизни. Перед Облауховым сидел молодой человек в залатанном армяке с клочками растительности на лице. В ногах у него валялась пыльная котомка, а на коленях покоился инструмент, по виду напоминавший гусли. Как удалось установить в ходе допроса, тверской мещанин Жмыхов наловчился импровизировать в стихах целые поэмы и рапсодии о народной жизни, за что получал лестные отзывы у себя в волости. Возомнив себя новоявленным Баяном[17], Жмыхов явился в столицу с намерением удивить сильных мира сего своим талантом и за то быть от них взысканным милостынями. Был задержан городовым Пампушко за беспокойное обращение к высокопоставленным особам Государственного Совета, которых пытался заинтересовать своим мастерством у ступеней Мариинского дворца.

За соседним столом околоточный надзиратель Свинцов и чиновник Африканов возились с новорожденным младенцем, доставленным в участок дворником Анциферовым. Ребенок был обнаружен на пороге квартиры канцелярского служителя Алябьева с приложенной запиской «Рожденъ 20-го сего апрѣля, крещенъ, имя Георгій». Очевидно, расчет несчастной матери, вынужденной обстоятельствами отказаться от собственного дитяти, был на бездетность супругов Алябьевых, но, как видно, оказался несостоятельным. Вызванная в участок управительница воспитательного дома госпожа Горбатова наотрез отказалась принимать ребенка ввиду отсутствия в заведении свободных мест.

– И так кормилиц не хватает, – стойко отбивалась она от нежелательного пополнения.

– Ничего, – стоял на своем Свинцов. – Отдадите в деревню, у вас на то и ассигнования имеются.

Действительно, администрация сиротского дома имела право отдавать младенцев на попечение в крестьянские семьи за плату 3 рубля в месяц.

– За что ж такое наказание бедненькому, – изобразила сострадание Горбатова, – известно же, как им там несладко живется.

16

Блинопек – фальшивомонетчик (блатн.).

17

Баян – древнерусский сказитель, персонаж «Слова о полку Игореве».