Кислород

— А это-то что должно означать? — еще более хмуро, потому что кусочки чокнутого паззла складывались и складывались в чокнутую картинку, буркнул он.

Девчонка, не спускающая с него глаз, но всплывшей темой почему-то оставшаяся довольной, даже отлипла от птенца, так и не удосужившегося встрять в закручивающийся под боком святохульный разговор, и, весело покусав ноготь большого пальца, не без искреннего вроде бы удовольствия пояснила:

— Так у нас называют страшных черных колдунов. Есть белые колдуны, и они нам иногда помогают, если как следует попросить да заплатить, хоть и встречаются такие люди всё реже да реже, а есть черные, которые «ньянга». Ночью ньянга ходят между домами спящих и тихо-тихо, крадучись, заглядывают в окна. Тех, над кем висит засушенная голова, они не трогают и обходят стороной, потому что…

— Видят в них своих? — на пробу брякнул неволей втянувшийся Джек и, к собственному неожиданному изумлению…

Угадал.

— Верно, — с непонятно когда успевшим обозначиться на лице серьезным спокойствием, согласилась прекратившая выдуриваться да паясничать, мигом повзрослевшая девчонка. — Всё так, как ты и сказал. Ньянга думает, что дом с головой уже находится под властью мангу — темнейшей из известных нам сил. Значит, в такой дом не имеет смысла и заходить, ведь его успел пометить какой-нибудь другой колдун, его не кровный, но духовный брат или сестра — это всё глупости, что колдунами, мол, становятся одни мужчины. Видишь? Поэтому я и говорю, что засушенная голова — самый лучший из возможных оберегов от темных сил.

— Если прятаться от этих самых темных сил в такой же непроглядной темноте, конечно.

Девка смотрела на него долго, пристально, заглядывала куда-то и под глаза, и под кожу, и туда, где серела, болтаясь без смысла и постепенно воруемой цели, прозрачная плутониевая душа. Мычала себе под нос очередную щенячью колыбельную, качала из стороны в сторону не так уж и прочно держащейся на дохлой шее головой…

После чего, оборвав эту чертову игру мутнеющих взглядов так же внезапно, как и начала, спрыгнула с колен остеклено таращащегося в стену мальчишки, поправила на том задравшийся белый подол и, ласково погладив по запястью да обернувшись к Джеку спиной, отошла к плетеной торцовой стенке, где, медленно и сонно затеплив тучную сальную свечку, пространно да непривычно тихо, рассыпчато, забывчато и по-своему отрешенно пробормотала:

— Конечно, если прятаться от них в темноте, да, ты опять всё верно сказал… конечно, Джек… Конечно.

☣☣☣

Бог, если он существовал и если приложил к строению чертового человека чертову лапу, был козлом и больным извращенцем, — в сердцах думал Джек, пиная валяющиеся под ногами стеклянные бутылки, пластмассовые бочки, камни, тряпки, очередной вонючий мусор нахваленной и перехваленной проклятущей деревни, на задворках которой царила всё та же сраная смрадная сваль. Люди уродились настолько нелепыми, жалкими, ничтожными, ни в чем не уверенными и так неизлечимо сильно любящими перебирать одно и то же липкое говно разрезанными гноящимися руками, что отказывались поверить даже тогда, когда всё и без их веры было ясно, когда ответы плотно ложились на полки, когда все эти ньянга и мангу кружились черным волхвующим вихрем в кружащейся башке, и сердце взапой орало, что ответ найден, что настолько невообразимо изменившийся мальчишка — просто-напросто околдован, что это всё ненормально, что даже если бы он и захотел его предать — то не стал бы от этого душевнобольной мычащей куклой, у которой пока разве что не текло по подбородку соплей да слюней.

Если вокруг всё кишело этим сучьим колдовством, если о нем говорили на каждом шагу, если повсюду болтались, покачиваясь на ветру, отпиленные черт знает от кого заштопанные головешки, если в черную да серую магию тут верили так же, как в покинутом городе верили в неповинность собственных непричастных ручек, а мальчишка менялся на глазах, прекращая не только реагировать, но и банально его узнавать — истина становилась настолько очевидной, что делалось смешно, а Джек всё никак не мог до конца поверить, Джек всё сомневался, мучился презрительно кривящимся тупым человеческим мозгом, проклинал того, кто эту бесполезную серо-розовую мясистую губку придумал и, как последний идиот, шатался по накрытой ночью деревушке, пытаясь отыскать то доказательство невозможного и рехнувшегося, которое сумело бы его крепко-накрепко убедить: не в том, что полюбившийся мальчишка оказался пустомельным вероломным ублюдком, которого если и утаскивать отсюда болью да силой — то критически и клинически зря, а в том, что тот не у дел, что ни в чем не виноват, что ненарочно и что вообще этим своим потенциальным спасением чертовой обиженной гордости чертового обиженного Пота ничем не заденет да не повредит.

Разозленный, трогающийся настойчиво пилящим рассудком, мучающийся унылой головной болью, всей шкурой и всеми костьми ополченный на себя и на всех, кого поблизости видел или слышал, мужчина, страдая накатывающими приступами завывающей бесконтрольной агрессии, продолжал бродить по помойным улочкам и проулкам, заплеванным дворам и растоптанным голым перешейкам; прошелся мимо мелководной попахивающей речушки, хлама в которой плескалось в несколько раз больше, нежели ржавой да вонючей холодной воды. Миновал еще более зловонную аллейку с понатыканными со всех сторон туалетными кувшинами, в которые ходить-то ходили, причем делали это исправно, а вот вычищать, вопреки клятвенным бахвальствам черношкурой Азизы, будто бы напрочь забывали.

Один из перекошенных, одинаковых, настолько жутких, чтобы пятиться, открещиваться да мурашиться, домов действительно встретил его знакомым запахом обещанного горячего пива, другой — коптящимся подтухшим мясом очередного мифического гну, вымершего с добрых полторы сотни годиков назад, а потому представляющегося этакой чудно да дивно завуалированной тривиальной человечиной — и пахло от той подобающе, и на внешность была похожа: краски красками, а Джек не понаслышке знал, что мерзее на вкус — да и не только на вкус — твари, чем гребаный сырожаренный человек, попробуй еще отыщи.

Чем дальше он забредал, бесцельно перепрыгивая через низенькие оградки да чураясь шевелящихся занавесками подсвеченных окон, тем страннее становилась окружающая его местность, тем паршивее делалось от ее присутствия внутри, точно кто-то невидимый, но умелый, умудрившийся поместить ему в кишки такую же невидимую серебряную иголку, всячески той кололся, игрался, вертел, приматывая один сосуд к другому, закупоривая кровь, воруя вытекающий из образовавшихся дырок кислород, превращая если и не в идиотского злополучного зомби, то в такого же идиотского злополучного лунатика, потерявшего пропахшую потом да кровью покинутую кровать.

Лачуги начинали тянуться вниз, следуя изгибам выжженного холмища, на котором всё это фриковое село и взросло, покатые замусоренные крыши, выглядевшие так, будто вот-вот собирались провалиться вглубь да кому-нибудь там на голову, проплывали поначалу на уровне глаз, после — и вовсе по линии плеча, грудины, локтей, всё заметнее превращаясь в уходящие под почву сгорбаченные землянки.

Тропинки, петляющие между них, сужались, зарывались песком да камнем, со временем исчезали и вовсе; голоса, поднимающиеся вымершими ночными птахами там, где пока еще веяло относительно обжитой частью, сходили на нет, позволяя густой да липкой торфяной темноте опускать на макушку несуразно тяжелые и мертвые сморщенные ладони; ни о каких усовершенствованных туалетных приспособлениях тут, вероятно, и слыхом не слыхивали, но к приевшимся запахам гниющего кала да вечной животной тухлятины начинал примешиваться душок надавливающего на горло воска, пыльного мусорного костра, паленых костяшек и совершенно незнакомых смоляных да прожаренных масел.

Еще чуть позже Джек, притершийся к обступившей мгле настолько, чтобы начать различать скрывающиеся в ней формы и контуры, заметил, что под крышей каждой третьей хибары, налипая уродливой физиономией на выпученные стекла или и вовсе их повальное отсутствие, имелась прошитая черными нитками умерщвленная сушеная башка — в общем и целом почти такая же, как и в доме одиозной Азизы; правда, здесь разнообразия встречалось больше, и те, кто, очевидно, не могли себе позволить заручиться головой человечьей, вывешивали на всеобщее обозрение головы кошачьи да собачьи, редкие птичьи, иногда даже вовсе никакие не головы, а странные фигурки, обклеенные скрученным сеном да всё той же красной илистой глиной поверх сложенных крест-накрест палок, веток или спиц. Кое-где, болтаясь этакими фонтанирующими фантазийными изысками, раздувались высушенные желчные или мочевые пузыри, пришитые к высушенным веревочным жилам, вращались насаженные на палочки глазные яблоки, потренькавали ожерелья из аккуратно состриженных ногтей или когтей, развевались стянутые в паклю, снятые скальпом отрощенные волосы…