Кислород

☣☣☣

Сердце скреблось, ныло, выло, болезненно грызлось и с мазохистским рвением раздиралось пополам, поэтому далеко Джек уйти не смог, не решился, до вставшей под горлом судороги испугался; когда же, пробродив возле дома и заглянув в несколько отверстых оконец, понаблюдав за людьми да послушав ползущие по шкуре мурашками толки, он вернулся обратно, попутно потеснее познакомившись с приютившей их хатой, то обнаружил эту сраную темнокожую сучку лежащей у пришибленного птенца на коленях: та преспокойно, будто только так и нужно, прижималась щекой к его животу, довольно жмурясь под медленными и осторожными движениями поглаживающих дрожащих пальцев по лысой да черной голове.

Сам мелкий, завернутый в грязно-белый балахон практически до самых лодыжек, поверх которого некто очень щедрый выделил ему чистенький да серенький свалянный каросс — меховой плащ из шкуры освежеванной собаки, сохранившей на отдельных шерстяных клочках не успевшую толком стереться бурую кровь, — выглядел как никогда бледным, в финальной степени растерянным, с провалившимися мешками под готовящимися раз и навсегда зачахнуть обесцвеченными глазами.

Джеку — неволей одетому похоже, только разве что без собачьей шкуры, потому что проклятый балахон ему не вручали, он сам отыскал тот в прихожей принявшей лачуги и решил, что так лучше, чем шататься по улицам с голым хером да терпеть истекающие слюной бабские взгляды — открывшееся представление приглянулось ровно настолько, чтобы, в три шага приблизившись, уже почти схватить мальчишку за руку, почти дернуть на себя, попутно что-нибудь в обязательном порядке вывихивая да ломая…

Правда, где-то там же он почему-то остановился, где-то там же, едва притронувшись, отпустил, разжал кисть, отошел на полметра назад и, развернувшись к даже не пошевелившемуся птенцу спиной, попытался перевести обратившееся в труху колотящееся дыхание, пульсирующее в ушах так, словно под разнесчастным черепом вовсю гремел да пережевывал предложенные уголья старо-старый металлоломный паровоз.

Решив отныне придерживаться того возведенного до идола мировоззренческого вероисповедания, в котором никакой Азизы не существовало в принципе, и вообще в ее сторону распространялся тот самый замечательный нигилизм, выуженный из подкидывающей чудные идейки верной памяти, Пот, потоптавшись на месте, присел в конце всех концов на худой тюфячный коврик, повернулся вполоборота да, помешкав, спросил, стараясь не трястись голосом и не позволять тому, гори оно костром да огнем, срываться:

— Я и не надеялся услышать от тебя, что ты, мол, успел с трижды соскучиться да понять, какую совершил ошибку, столь опрометчиво от меня отказавшись, но, может, ты хотя бы соизволишь спросить, где я был и что видел, дорогой мой мальчик? Неужели тебя это совсем-совсем не волнует? Если вдруг — то это ты зря, потому как увидел я действительно много такого… любопытного да занятного, что ставит каждую из живущих здесь тварей под большой и некрасивый вопрос.

Феникс, напоминающий выструганную из полена кукляшку, молча, не произнеся ни звука, шевельнул растрескавшимися полудохлыми губами, но Джек, трезво порешивший, что и так сойдет, и срать бы на все эти вычурные приличия, раз он весь из себя гребаное бескультурное быдло, продолжил, короткими мазками звереющего взгляда посматривая и посматривая на елейно лыбящуюся мерзотную девицу:

— Например, я нашел башку. Башку на подвеске, если точнее. Всё бы и ничего — правда? — только вот до этого я нашел тот самый распрекрасный зуб, теперь ее, а она, милый мой мальчик, выглядела настолько свежо, будто еще совсем недавно принадлежала какому-нибудь двуногому да двурукому человечьему туловищу и умела хлопать да лупиться своими очаровательными заштопанными глазками: я, ежели что, нитки эти хреновы оборвал и внутрь, стало быть, заглянул, чтобы не оказаться голословным. Так что со всей ответственностью тебя заверяю: да, ее паршивые глаза всё еще там, на месте, под веками, хоть их и немного попрокалывали да подсушили. Висит наша красавица, раскрашенная да украшенная красными такими перышками, прямо над кроваткой этой очаровательной юной особы — я уж, извиняюсь за наглость, побродил, поглядел, поизучал, пока вы тут… что называется… уединялись.

Птенчик, с какого-то хера удумавший отвернуть мертвенное да изнасилованное личико, промолчал, что уже вовсю входило в говенную привычку, снова, зато, разумеется, Азиза, дразняще поболтав высунутым языком, со смехом, от которого пробирало на бессильное бешенство и закрадывающийся в печень страх, с изрядной долей пренебрежения фыркнула:

— Глупый ты какой. Большой и взрослый, а глупее меня в несколько раз. Ведешь себя так, будто жизни в глаза не видел, хомячок из банки. Эта голова, которую ты нашел, без спросу лазая в моей комнате — просто-напросто оберег. И вообще она ни разу не настоящая.

— Да правда, что ли? — мужчина, старательно проигнорировавший всё, кроме последней фразы, за которую всеми лапищами уцепился, недоверчиво поцокал по верхнему нёбу кончиком языка, насмешливо поморщился, приподнял, ведя себя дурак дураком, выразившие совсем неправдоподобное удивление брови. — А я бы вот поспорил. Из нее еще, как же я сразу забыл об этом вам поведать, вываливались ошметки загустевшей крови — если, конечно, как следует потрясти, что я в обязательном порядке проделал, не сомневайтесь, — и еще червячки, дорогие мои. Там, в опилках, которыми она набита, попадались издохшие личиночки-червячки, что, надо понимать, пытались какое-то время этой дивной падалью питаться, а потом вот подохли, когда падаль как следует обработали. Ну почти, охренеть просто, забытое искусство гребаной бальзамирующей мумификации!

Во вспыхнувших гардениевых глазенках просквозило нечто внимательное, сильно-сильно нехорошее, запоздало понявшее, что насчет этого человека просчиталось, что был он не так прост и так глуп, как им опрометчиво показалось, что с такими знаниями в нынешнем мире встретить какого-никакого простолюдина было не то чтобы возможно, но…

— Да кому какая разница, настоящая она или нет? — отмахнулась, не став, сука же, спорить, мелкая вшивая дрянь. — Главное, что оберег из нее хороший, а для того она там и висит. Даже если она и болталась когда-то на плечах какого-нибудь живого типа — как будто кого-то этим удивишь, ну. Что такого-то? Мне ее подарили, мне она нравится, и я не вижу, в чем твоя проблема, Джек. Все вокруг друг друга убивают, убивали и всегда, ты же сам это прекрасно знаешь, будут убивать, потому что без убийства люди — никакие не люди. Они… мы… просто не можем выжить без того, чтобы не отнять чужую драгоценную жизнь. Так уж, к сожалению или нет, и ты, и я, и вообще все на этом свете устроены. Теперь же, когда на чужой смерти нет прежнего страшного табу, этим и вовсе развлекается всякий, кому некуда себя деть и кто не хочет корячиться да горбатиться, проталкивая неудобный смешной пацифизм.

В чертовой крохотной башке крылась отнюдь не крохотная способность ясно да трезво соображать, за которой Пот вновь глубинно усомнился: а была ли она ребенком, эта ненормальная Азиза, или ему морочил глаза ее мелкий рост, детское лицо, изредка проявляемые ветреные да взбалмошные привычки? Ведь, если подумать, и вполне взрослой бабищей с каким-нибудь генетическим недугом урожденного карлика она тоже быть… вполне себе могла, или…

Или…

Кто-то же когда-то писал про старые обряды, в которых ответственный за племя шаман подселял в избранное тело пришедший извне дух, дух пожирал заложенную в тело изначальную душу и на долгую жизнь в том оставался, а…

Эти вот хреновы дети исчезнувшей Африки, судя по всему, в самом прямом смысле продолжали баловаться каким-никаким…

Колдовством.

— Значит, оберег, говоришь? — думая о том, о чем думать, наверное, было не нужно, и не находя сил ни словом возразить против всей этой исповедальной лекции на тему гремучего человекоубийства, которого не то чтобы особенно чурался сам, мрачно уточнил Джек. — От кого же?

— От ньянга, конечно.