Кислород

Самой такой, за которой не существовало более ничего, кроме нескольких десятков ведущих вниз этажей, задрапированных черных окон, голых стен, котельных машин, пыли, грязи, разбитого выброшенного мусора и если и свободы — то сплошь той, которая обреталась сквозь кровящийся прыжок на верную бетонную смерть.

Чертова дверь звала их, подманивала, терпеливо дожидалась, прекрасно зная, что они рано или поздно придут, клюнут, поверят в свою особенность, удачу и в то, что оказались настолько умны, дабы перехитрить тысячу зашитых в белую соту никогда не спящих человек; едва стоило пересечь ее порог, как насмехающиеся наблюдающие сирены мгновенно встрепенулись, очнулись и, завыв в полную глотку драных срывающихся голосов, взорвали хрупкие барабанные перепонки протяжным тварным визгом. Свет, еще только-только указывающий стирающийся путь, потух, переключившись на аварийный предвоенный режим выковыривающего глаза монохрома, по стенам поползли багряные да армейски-зеленые пятна, перекрюченные рожи шляющихся по стопам подземных уродин, в голос ржущих, смеющихся, глумящихся над наивными идиотами, столь глупо попавшимися в очевидные захлопнувшиеся силки…

Последним — хотя заикаться про это клятое «последнее» не поворачивался ни язык, ни трогающийся с путей разорванный рассудок — аккордом, знаменующим их проигрыш, стал зловонный — густой, больной и снова-снова-снова на вкус зеленый — газообразный дым, выпущенный из всех имеющихся в этом инфернальном помещении трубок, лазеек, шлюзов, кондиционеров, любых обнаженных щелей.

Матерящийся Джек, к чему-то такому заранее готовый, схватив застывшего, замершего, слезно озирающегося мальчишку за голову, надавил тому на затылок и, не интересуясь, разобьет он себе лицо или не разобьет, повалил того на пол — проклятые ядовитые испарения оказались слишком легкими и опускаться так быстро не торопились, ползая на уровне колен, живота да груди. Едва передвигаясь, навалившись на мелкого сверху, зажав по рукам, ногам и бокам собственным телом, будто панцирем нелепой модифицированной черепахи, ползком потащил жалобно попискивающего ребенка в обратную от двери сторону, где не было ничего, кроме голых стен, стен, стен, бесконечных стен и тех самых черных окон с наверняка пуленепробиваемыми стекляшками — что было весьма и весьма абсурдно в ситуации, когда в здравом уме никто бы прыгать вниз не захотел, — но хотя бы чертов газ еще не успел дотуда добраться, оставляя несколько минут — или секунд — на то, чтобы помолиться кому-нибудь перед догнавшей да занесшей лезвие смертью.

— Вот тебе и волшебные карты в твоей бедовой башке, восторженный же ты болванище… Засунуть-то их в тебя этот поганый ублюдок засунул, да только сделал так, чтобы ты поверил, а они в итоге сыграли против тебя же самого… — сжимаясь таранящим кости сердцем, стараясь не разораться, не подняться на ноги и не разбить о стену голову, прохрипел Джек; кое-как с того сползши, подтянул седого подростка за руки и, болезненно толкнув в грудину, просунул в образовавшуюся щель между двумя узкими застенками, вновь наваливаясь сверху так, чтобы его, этого несчастного недокормыша, не было видно хотя бы сходу: питать иллюзий, что ублюдки, вот-вот должные сюда нагрянуть, поверят, будто Четырнадцатый где-нибудь ненароком отбился и потерялся, он, конечно, не питал, но…

Но.

— Джек… Дже… к… Джек…

Ни говорить, ни смотреть ему в глаза до истерики не хотелось — он же был здесь старшим, он отвечал и за него, и за себя, он не доглядел, не придумал, поверил, будто вся эта брехня сойдет им с рук, всё испортил и загнал на верную гибель, — а мелкий, будто назло, цеплялся, мелкий дергал его за ладонь, сжимал пальцы, скулил, подвывал, пытался брыкаться да отпихивать, черт знает зачем норовя выбраться из поглотившей могилки ниши.

— Чего тебе? Время сейчас подходящее разве что для того, чтобы признаваться в любви или в грехах, мальчик. Ничего иного я, уж извини, не оценю. Мало верится, что ты готов поведать о своих ко мне пылких чувствах, поэтому…

— Оно… оно не уходит никуда почему-то… — глотая слова, совсем не слушая весь тот бред, который нес, болезненно скалясь, накрытый потемками Джек, пробормотал, запинаясь, седой, отчаянно лягаясь острыми, но слабыми коленками. — Эта штука в моей голове всё еще… утверждает, что мы находимся в правильном… месте. Что где-то здесь… где-то здесь есть то, что поможет нам сбежать, и мы еще даже успеваем, мы еще можем… понимаешь… мы… — на середине фразы, больше походящей на бессмысленное мычание отбившегося от матери теленка, он вдруг замолк, побледнел, вытянулся. Приподнявшись так, чтобы если и не отпрянуть, то хотя бы выглянуть из-за плеча закрывающего видимость мужчины, мазнул по пространству обожженными глазами, побегал туда и сюда, а потом вот запнулся, споткнулся, смятенно уставился на одну из тех стенок, которая отсюда виднелась, опаляя капельку отличающимся от всего остального теплом. — Это… это, кажется, оно… Джек…

— «Оно»…? — озлобленно да чуть непонимающе переспросил Пот, которому хотелось сказать — а на самом деле прокричать так, чтобы со сраных стенок посыпалась сраная пыль, — что он больше ни-хе-ра обо всем этом дерьме слушать не станет, что пошло бы оно к черту — то, что там сигналило и орало в глупой белобрысой черепушке, — что хватит, что пора смириться и заглянуть правде в уродские, да, но единственно поджидающие их глаза, и всё же… Всё же он, не находя сил начертить придвигающийся заупокойный крест, отпрянул от вяло возящегося птенца, отполз, отпустил, позволяя с горем пополам подняться на ноги и, едва не валясь обратно — потому что газ добирался, первыми зелеными спрутами заползая во вдыхающий нос, — отправиться туда, где у того в очередной бестолковый раз что-то горело, тянуло, скреблось. — Не знаю, что ты пытаешься отыскать, малой. Всё, что вижу я, это гребаная пустота и какой-то хренов гребаный… парус… Какой нам толк от сраного паруса? В гробу я его видал, так что я всё еще не…

Сказал он это мрачно, тёмно, убито, с предвестником залегшего под нижними веками обречения, а мордаха мелкого тощика при этом согласия с ним не выразила от слова совсем: мальчишка, позабыв и про отравляющий газ, и про то, что по коридору нагнеталось да гремело, рванулся к чертовой парусной штуковине так, будто увидел спустившегося воплоти Бога, подпрыгнул, ухватился за тяжелый да грязный занавес, стягивая тот вниз, поднимая тучу прогорклой пыли, кашляя, кашляя, бесконечно чихая и кашляя, но, по неведомой Джеку причине…

Светясь.

— Да неужели же ты не понимаешь?! — зачарованно и взволнованно, трясясь каждой своей косточкой, вскричал он, представляясь вконец тронувшимся из-за необходимости принимать дышащий в загривок печальный проигрыш. — Это же парус! Солнечный, господи-боже-мой, парус! Такой, который летать умеет! Ими же сто лет никто не пользовался, они такими редкими стали, а вот… вот…

Джек, поднявшийся и поторопившийся за Четырнадцатым следом, чтобы хотя бы оставаться рядом, когда судный час пробьет, прикрывая ладонями рот да нос, хмуро покачал головой, окинул скептическим взглядом и самого ребенка, и эту его бестолковую конструкцию и, вяло да кисло поморщившись, без всякого энтузиазма сказал:

— Ты уж извини, что сбрасываю тебя с небес на землю, но, боюсь, мальчик мой, что радуешься ты рано и зазря. Во-первых, ни ты, ни я с этой хренотенью управляться не умеем. А во-вторых, даже если ты снова попытаешься меня поразить, то… ты правильно его назвал. «Солнечный», дорогой мой. Сраный солнечный парус. Который кушает, чтобы летать, то самое солнышко, которого в нашем с тобой загаженном мирке больше нет и никогда уже, подозреваю, не будет. Оттого ими и пользоваться прекратили, как ты верно подметил; теперь каждая такая машина — не более чем кусок бесполезного раритетного хлама.

Чем дольше он говорил, тем острее ощущал какой-то неразумный, старательно ускользающий от понимания подвох, никак при этом не находя сил разобраться, в чем именно тот крылся; мальчишка же, который, судя по всему, не трудился слушать, ловко подпрыгнув да зацепившись руками за борта гулко покачнувшегося небесного суденышка, юрким змеенышем заполз на палубу и, оставаясь пребывать на четвереньках, чтобы ненароком не оступиться и не свалиться, чокнутой пьяной жестикуляцией призывал последовать его примеру.