Кислород

Уинд неопределенно помялся, попытался что-то сказать, будто бы тут же передумал. Помолчав еще с немного, пока они снова валились навзничь, подбирая под себя ноги да руки, с ноткой уколовшего разочарования просипел:

— В конце этого коридора… лежит что-то, что сияет особенно ярко, теплым и желтым светом сияет, рядом с ним хорошо, спокойно, оно всеми силами пытается показать, что поможет нам, если мы сумеем до него добраться, и… всё во мне почему-то… уверено, что это — единственный действенный способ, как нам с тобой вообще отсюда… выбраться… Ты… не веришь мне, так? Опасаешься меня? Сторонишься? Я неприятен тебе и ты… считаешь, что я совсем… спятил, да?

— Вовсе нет. Что же ты за дурень-то такой и почему вечно приходишь к выводам, которые не имеют с реальностью ничего общего…? — качнул головой мужчина. Опустив ладонь на седую макушку, ласково да чуть ребячливо ту потрепал. — Я не «не верю», а не доверяю. Это есть, тут уж не отнимешь. Но, если ты сам не просекаешь, не тебе не доверяю, а той штуке, которая в тебе сидит. Не верить же я уже не могу: после того, как ты протащил нас незамеченными через все эти этажи, вскрыл каждую чертову дверь… Я ведь не настолько слепой. И не настолько тупой. Не стану, конечно, спорить, что в первые минуты ко мне и закралась шальная мыслишка, что, возможно, ты загорелся желанием отомстить мне за всё то, что я позволил себе проделать с тобой на глазах у того лысого урода, но…

— «Но»…? — Феникса потряхивало, грызло, душило нервами, жрало. Ответа он заметно боялся, мрачнел, супился, старался отвернуться и ни за что этого не показать, однако…

— Если бы ты захотел так сделать — уворачиваться мне было бы позорно, потому что вроде как заслужил. Я признаю, что перегнул палку, напугал тебя и наверняка пошатнул твое ко мне доверие — если оно, разумеется, и вовсе имело место… быть. Поэтому я и не стал ни отнекиваться, ни спрашивать, ни сопротивляться. Видишь, мой мальчик? Из всего перечисленного следует, что я полностью и верю, и доверяю тебе.

Губы Четырнадцатого, дрогнув, невольно дернулись, съехали вниз, резким толчком поднялись обратно наверх, приоткрылись, порозовели, залились потерянным было венозным теплом. Глаза, прекратившие прятаться, вновь вскинулись к смуглому лицу, с лучистой синей благодарностью уставившись на чересчур смущенно да незнакомо выглядящего Джека, но…

Сказать Уинд ничего не успел, потому что впереди проявилась, наконец, зияющая темным да теплым предзнаменованием, овитая рабочей электроникой финальная дверь.

☣☣☣

— Разве люди умеют летать…? — недоверчиво переспросил белый как пыль мальчишка, не понимающий, правдиво это новое знание или же нет.

— Не все, — с легкой грустной лаской поправила его большая солнечная птица. — Но некоторым это может оказаться по силам.

— И… ты говоришь, что я — из их числа…? Притом что совсем никогда не летал и даже не пробовал?

— И ты из их числа. Даже тогда, да, — спокойно согласилась она.

Птица стояла на крыше самого высокого из существующих в округе зданий, смотрела умными синими глазами то вдаль, то на топчущегося возле ее ног несмышленого ребенка; черные перья, обсыпавшие крупное, но изящное тело, постепенно становились всё более теплыми, желтыми, оборачиваясь на кончиках крыльев жидкими облаками выдохнутого клубящегося огня.

— Что же мне для этого нужно сделать? Просто спрыгнуть вниз и раскинуть руки, как ты? Тогда я смогу полететь?

— Нет. — Птица, оторвавшись от синего да белого, наклонилась, аккуратно клюнула мальчишку стальным клювом за протянутую ладонь, оставляя на той быстро исчезающий темно-розовый след. — Чтобы летать таким, как ты, кому не досталось настоящих крыльев, нужно попросить помощи у Солнца. Если попробовать — оно обязательно откликнется и поможет, вот увидишь. Обязательно.

Мальчик, сразу спавший в лице, расстроенно вздохнул, подковырнул пальцами ноги закатившийся под те крошащийся камушек.

— У Солнца — это плохо… — обреченно выговорил он. — Это почти означает, что я все-таки никогда не полечу.

— Почему…?

— Потому что его больше не бывает на небе. Разве ты сама не видишь? За последние десять лет, они так говорят, оно не показывалось ни разу. А мне кажется, что даже и еще больше, потому что десять лет назад я уже был, а мир совсем не походил на то место, в котором могло светить это глупое Солнце…

— Ты прав и не прав одновременно, — качнула красивой железной головой печально улыбнувшаяся глазами птица. — Солнце всегда там, на небе, в этом мире… Просто вы не видите его отсюда. Вы не видите, да, но ведь это совсем не означает, что его на самом деле нет. Понимаешь? Оно есть. А еще, если тебе настолько трудно поверить в Солнце то, то ты можешь попытаться обратиться к Солнцу этому.

— Какому такому… «этому»…? — непонимающе пискнул мальчик, растерянно отступая под острым металлическим клювом, указывающим прямо ему на грудь. — Разве на мне есть Солнце? Как оно может там быть?

— Может. Просто может, дитя, — вновь потеплев знающими почти обо всем на свете глазами, рассмеялась птица. — Только, глупый ты человечек, оно не на тебе, а в тебе. В тебе и еще в некоторых людях, которые не сдаются и остаются самими собой, что бы с ними ни приключилось.

Мальчик сумрачно прищурился, погладил себя маленькой грязной ладошкой по груди… И, так ничего особенного и не отыскав, в железный птичий лоб спросил:

— А ты не обманываешь меня? Я не хочу так думать, но… иногда меня… обманывают… часто… обманывают… а я каждый раз верю, потому что… потому что не могу… не верить…

— Нет. Я не обманываю тебе, Феникс. Ты ведь знаешь об этом сам. Узнаешь, если попробуешь прислушаться к себе.

— Меня… меня, если честно… если правильнее… Четырнадцатым… зовут. Так… звать нужно. Они все говорят это. Сердятся, когда я так не делаю и… вспоминаю про… «Феникса»… про «Уинда»… тоже…

— Я знаю. Я правда знаю об этом. Но ведь их здесь сейчас нет, верно? Здесь есть только ты и я, и мне нравится называть тебя Фениксом. Разве тебе неприятно? — Птица, не ставшая дожидаться ответа, кажущаяся очень и очень безнадежно тоскливой, серой, старой и какой-то… выброшенной, забытой, совсем никому не нужной, подошла ближе к краю, расправила ударившие в воздух крылья, запрокинула опаленную желтым огнем голову, повелев: — Смотри на меня внимательно. Смотри внимательно, слушай всё, что услышишь, а затем, когда придет час — повторяй, чему я успела тебя научить. Просто повторяй за мной, хорошо? Тогда у тебя всё обязательно получится, Феникс.

Четырнадцатый, для пущего усердия ухватившийся ладонями за щеки, а пальцами — за нижние веки, чтобы новый глупый глаз не вздумал опять поломаться и развидеть, сосредоточенно кивнул.

Кивнул, смотря, как исполинская серая птица, пророкотав на незнакомом ему языке, оторвалась, два или три раза взмахнув поднявшими ураган крыльями, от камня. Как, подпрыгнув, отбросив все опоры, большой неисправной машиной метнулась в страшный сокрушающий низ, а после, лавируя на поднятом собой же ветру упругими и неожиданно гибкими конечностями, вновь взмыла, ослепив хлестнувшим по глазам лучом, вверх.

Она парила, кружила, ныряла в небесные омуты, проносилась так низко, чтобы почти-почти коснуться когтистыми лапами прижимающейся к земле выседенной макушки, и в какой-то миг Фениксу вдруг почудилось, будто там, в ее странной необъятной груди, и впрямь что-то замерцало, засияло, вспыхнуло жарким белесым светилом…

— Так вот оно, оказывается, где… Настоящее Солнце… — завороженно прошептал он. — Не у меня внутри, а у тебя, глупая…

После же…

После, точно так же отойдя от края, белый пыльный мальчик набрал в бурдючки лёгких застрявшего кислорода, испуганно зажмурился и, разбежавшись, спрыгнул кубарем вниз, уносясь бледным кричащим свертком в разбросанную под ногами черную-черную пропасть.

Дверь, с бесшумным шепотом затворившаяся за спинами двух еле переводящих дух беглецов, действительно оказалась финальной — самой крайней, самой опасной…