Кислород

— Ч-чего…? Чего ты смотришь на меня… так…? — испуганно, переполошенно покосившись назад да через плечо, где тесно-страшно удерживали не собирающиеся отпускать пальцы, проблеял глупенький мелкий.

— Как — «так»? — с интересом уточнил с наслаждением погружающийся в новую-старую игру Джек, после чего как-то сам собой передумал и, отмахнувшись от мальчишеской попытки что-то несуразное да незначительное вякнуть, уже куда более серьезно, хоть и всё так же хитро, пояснил: — Я вовсе не возражаю побыть твоей личной удобной лежанкой, мальчик мой, ты не так понял. Более того, я с радостью возьму на себя эту привлекательную роль, если только ты, конечно, согласишься соблюсти для меня одно незначительное маленькое «но».

— И какое же…?

Птенчик ему определенно не верил. Птенчик, если судить по шальным сквозящим глазам, неплохо догадывался, супился, напыщенно отфыркивался, закусывал зазывно припухающие губы и, то ли совсем того не замечая, то ли еще как замечая да делая это всецело нарочно, взбудораженно водил кончиками ногтей по обнаженной мужской груди, замирая всякий раз, как руки доведенного почти до грани Пота снимались с места, принимаясь мягко и плавно скользить по изгибу спины, боков, зачинающимся бугоркам сжимающихся от незнакомого ощущения ягодиц…

— А вот такое. Внимательно, что называется, запоминай, малыш, и впредь, как говорят редкие умные люди, будь осторожнее в своих желаниях да нежном праздном любопытстве…

Не объясняя больше ничего, не произнося ни одного лишнего слова, Пот, незаметно переместив ладонь, резко нажал на затылок вспыхнувшего да пискнувшего запозднившегося мальчишки, потянул того, не позволяя ни уклониться, ни уйти, на себя. Заглянув напоследок во вновь взорвавшиеся до влажного блеска дрожащие перепуганные глаза, улыбнулся — так успокаивающе и искренне, как успел научиться — в вяло брыкающиеся горячие губы и, погружаясь в прорубь окутывающего блаженства длинным настойчивым языком, во второй раз за этот странный головокружительный вечер припал к чужому рту — нежным и медленным в отличие от того, первого — поцелуем.

Птенец в его руках, пойманный на усмирившую глупую бабочку ядовитую иголку, попытался было взвиться, оттолкнуться ладонями, уползти, напрячься каждой своей жилкой, скребнуть — слишком невесомо, чтобы принести хоть малейший действительный вред — ногтями по коже, промычать что-то в слизывающие каждый звук раскаленные губы…

Но сопротивляться — чтобы по-настоящему, чтобы с пощечинами, обидами, хлопаньем воображаемых дверей да рычащими матерными воплями — отчего-то не стал.

Просто не стал, и всё, совсем уже скоро приоткрывая рот и позволяя требовательному умелому языку проникнуть глубже, ныряя за влажные стенки разомкнувшихся зубов, попятившегося, но все равно покрытого языка, защекоченных щек и зализанного чувствительного нёба…

Как будто бы умный, а на самом деле до невозможности бестолковый монитор продолжал рассеянно трепаться об удивительной, тоже спророченной на ближайшее будущее болезни геофагии, с которой люди однажды обязательно начнут пожирать истоптанную собственными ногами землю, да о великой и непобедимой крови четвертого тысячелетия, плещущейся в жилах тех, в чьих именах ненароком закрепилась черно-красная стальная четверка.

========== Chapter 6. Mortem ==========

Во сне том, мягко спустившемся на лоб холодной и бледной ладонью, плескался худой острозубый месяц, мочащий слепленные в рог ноги в стоячей темно-красной воде. Равнины, выщербленные траурным цветом мертвого тутовника, уводили строями военно-пехотных камуфляжей в затуманенные дали, где тянулись к обветрившемуся да выгоревшему звездному куполу лысые седые деревья.

По пустошам бродили, неприкаянно оглядываясь вокруг, подтертые из памяти люди в пятнистых маскхалатах, перестреливались пороховыми ружьями, о чем-то кричали, до кого-то пытались дотянуться — правда, руки им раз за разом отстреливало раньше, чем они успевали. Поздневечерние альпийские луга, расцветая головками странных зубастых бутонов, прогибались под прожорливыми черными мотыльками, вонзающими в нежные, но ядовитые лепестки заточенные кости слюнявых клыков.

Феникс — с недоверием осматриваясь и сумрачно ежась так, чтобы незаметно втянуть голову в содрогающиеся плечи — брел по едва уцелевшей тропинке между заросшими бурьяном братскими могилами и быстрой красной рекой, глядел на утопающий месяц и думал, почему он сам не может так же: повиснуть между и между, купая уставшие мозолистые ноги, когда на то, чтобы продолжать идти, не оставалось никаких сил, когда постоянные трупы стали такой же наскучившей, неприметной частью ландшафта, как деревья или залитые жженым закатом валунные камни…

Где-то там же кто-то невидимый и неслышимый, но всё это время следовавший за ним по пятам, схватил его, крепко стиснув пальцы, за предплечье.

Мальчик, не то чтобы даже испуганный — скорее, просто угнетенный и взвинченный, — дернулся, обернулся, вскинул, запрокинув назад, каштаново-рыжую пока еще голову. Прищурил начавшие слепнуть глаза, пытаясь понять, кто же таков этот серый безликий человек в стеклянном термооптическом скафандре, тающий, куда-то прямо на виду испаряющийся, зачем-то лишающийся нижней части прекращающего быть осязаемым тела.

Подумав, что картинка эта, как ни крути, страшная, а в его возрасте подобает плакать по поводу и без — нерешительно разревелся, принимаясь растирать здоровой и человеческой левой рукой такие же человеческие — ну и что, что один из них выгрызла голодная собака, а второй от всех этих дурацких газов, выпущенных в воздух, видел уже не то чтобы сильно хорошо — глаза.

— Не плачь, — сказал ему, мягко потрепав тяжелой ладонью по макушке, человек без головы и нижней части исчезающего туловища. — Оно того не стоит. В смысле, я давно уже не испытываю боли по этому поводу, если ты вдруг из-за меня.

Феникс напомнил себе еще раз, что он сейчас — маленький. А потому, легко расплакавшись, может так же легко успокоиться, прекратив выхныкивать соленые слезы да всхлипывать забитым до самого горла носом.

И, послушавшись, прекратил.

— Кто вы, дяденька? — спросил. — И почему у вас нет головы?

— Есть, — рассмеялся, всё продолжая и продолжая тормошить его волосы, загадочный половинчатый человек. — Вот у меня она как раз-таки есть.

Феникс нахмурился, пытаясь разгадать, о чем таком этот странный и немножко ненормальный, то ли не видевший себя в зеркало, то ли обо всем успевший позабыть, говорит, но разгадать ничего не успел; его требовательно потянули за руку и, грубо сдернув с едва не подломившихся ног, предложили — пусть на самом деле выбора и не предоставляя — отправиться следом.

Феникс, не видя, впрочем, ни единой причины, почему бы стоило воспротивиться или, например, закричать да захныкать снова, пошел.

Месяц, еще только что нависающий покалеченной гипсовой громадой, куда-то подевался, сменившись сначала обжегшей алой пустотой, а затем — прямоугольными древесными бараками с совсем не гостеприимно распахнутыми пугающими дверьми; в бараках и рядом с ними остро пахло не жаренным, а именно что обугленным мясом, каким-то новым кошмарным газом, скопившимися в одном месте убивающими болезнями и проливаемым на раны спиртом. Из высоких вентиляционных труб, котлов да задрапированных грязными марлями решеток валили клубы густого серого дыма, разящего подкопченными головешками, марганцем, железом и обеззараживающей пресной хлоркой.

— Куда мы идем? — зябко спросил Феникс, бессильно артачась на пороге, которого ни за что не хотелось переступать, и думая, что пошел сюда все-таки зря. Что нужно было бежать, нельзя было ни в коем разе соглашаться. — И зачем…? Мне… не нравится здесь. Мне очень-очень не нравится здесь, честно…

— В санитарный барак, — отозвался, ни на секунду не остановившись, скафандровый человек. — Ты ведь плохо себя чувствуешь, правильно? Значит, нечего и бояться: там тебе помогут. И всё. Ты станешь чувствовать себя намного лучше. Обещаю.

Мальчик, таким заявлением огорошенный, рассеянно задумался, прикусил покрытую кровистой корочкой нижнюю губу: сколько он ни копался в себе, а ничего плохочувствующего отыскать так и не сумел.