Кислород

— Да оттуда и беру, мальчик… Откуда — сказать тебе не могу, потому как сам не знаю, но, впрочем, ты всяко можешь считать это, скажем, интуицией, — пожал плечами нисколько не обративший внимания на ожидаемые птенцовые негодования, меланхолично вздохнувший Джек. — На вот, сам попробуй откусить кусочек. Тогда и узнаешь, прав я был или не прав, хлеб это или не хлеб. Ты же сам утверждал, что не хочешь просидеть еще один день голодным, я правильно припоминаю? — с этими словами он разломил кирпич напополам, вложив в это чертово действо немало напрягших мышцы усилий. Поиграл той частью, что выглядела покрупнее, на ладони да, прекратив выдуриваться, протянул ту в итоге нехотя принявшему гаденькое угощение Фениксу.

Тот, перетряхнувшись в плечах, с отвращением принюхался, поковырял серноватую мякоть обкусанным ногтем, с испуганным прищуром присмотрелся, поразглядывал…

С упавшим сердцем признавая навязанную всезнающим Потом правоту, признал:

— Вроде бы и правда чем-то таким… ну, хлебным, в смысле… попахивает…

Если бы не отталкивающая внутренняя субстанция цементно-серого покраса, более напоминающая перемолотую морскую губку — поровые дырки были, к слову, такими же раздуто-огромными и омерзительно уродливыми, — взять надруганное мутантство в рот оказалось бы определенно проще.

Сглотнув застрявшую в подгорловом клапане пустынно-сухую слюну, Уинд, заранее попытавшись подготовить сжавшееся тело к самому страшному, поднес свой кусок ко рту, с недоверием коснулся того кончиком подолгу не соглашающегося высунуться языка, брезгливо ощупал. Ничего такого смертельно опасного не обнаружив, но все равно убито да тяжело вздохнув, вгрызся передними резцами, с трудом вырывая из средоточия липкой, дышлой, тугой пористой вязи единственный цельный кус, поспешно заглатывая тот и крепко-крепко смыкая глаза, чтобы наблюдающий мужчина не разглядел в тех ненароком чего-нибудь чересчур компрометирующего. Чертова же заглоченная дрянь настоятельно присасывалась к зубам, застревала в них, едва пережевывалась, еле проталкивалась по пищеводу и была до критичной невозможности паскудной: наверное, больше всего ее вкус напоминал грязные-грязные подгнивающие носки, с несколько недель пробродившие по заваленной червивыми отходами овощной помойке.

И все же, глядя теперь строго на Джека, потому что тот тоже потянулся за куском, отломил, поморщился да принялся с полуубитым видом поглощать свой ломоть, мальчик продолжал кусать, жевать, проглатывать, есть, стараясь думать о чем угодно, да вот хоть о том же — постепенно опускающемся обратно — темном члене, торчащем из-под сползшей на бедро тряпицы, лишь бы только подавить зачинающуюся под желудком тошноту, бросающую тенета на перепачканный помойным привкусом язык.

Следующими после кошмарного хлеба, с горем пополам засунутого в живот от силы на четвертую часть, в ход пошли яйца, и вот тогда-то, черти его всё дери, и началось самое увеселительное.

— Они, мальчик мой, отчего-то, понимаешь ли… отказываются разбиваться, — с ноткой огорошенного удивления моргнул, констатировав, Джек. — То есть я имею в виду… совсем. Никак. Вот просто не бьются, и всё тут.

Продолжая постукивать по грязно-серой, будто всё тот же углепластик там или замызганный слякотью цемент, скорлупе сперва костяшками пальцев, а затем и вовсе всем лупящим кулаком, он, казалось, искренне недоумевал, с потрохами выдавая не вяжущуюся с внешним обликом забавную подноготную идеального внутреннего мирка, в котором скумбрия оставалась скумбрией просто потому, что отторгаемых перемен с ее трижды проклятым родом принимать не хотелось, а яйца должны были хранить нежную хрупкость девственной скорлупы, даже если и твари, спящие в тех, давным-давно от таковой отказались.

В отличие от Уинда, который, постепенно зверея, начинал привыкать к местным издевкам, принимая новые повязанные правила игры, Джек — романтик до мозга костей, хоть и малость изуродованный копошащимся под шкурой душевным раком — свыкаться или хотя бы смиряться с тем, что прошлое давно себя изжило, оставшись обитать сугубо в прошлом, не желал.

— А с чего бы, по-твоему, им биться, а? — раздраженно — и на идиотского мужчину, и на самого себя, раз уж состояние этого самого идиота его настолько волновало, и — сильнее всего — на проклятые яйца, с какого-то черта не могущие осуществить мизерных никчемных ожиданий — выдохнул Четырнадцатый, сжимая подобранное яйцо в пятерне да глядя на то так, будто поймал долго-долго скрывающегося выродка, виновного во всех его жизненных злоключениях.

— Ну как с чего… — Джек словно бы задумался: покусал губу, похмурил лоб, открыл и закрыл рот. Чуть после, отыскав то самое, что смущало его больше остального, предположил: — Потому что они, полагаю, птичьи, мой мальчик? Птицам полагается быть ломкими, знаешь ли, хрупкими, как вот бумажке там какой-нибудь, кусочку человеческой кожи… Да чему же, право слово, угодно — главное, чтобы хрупкому, беззащитному. На то они ведь и птицы.

Феникс, выслушавший всё это с перевернутой мрачной ухмылкой, не очень жизнеутверждающе просмеялся, оскалил в недобром позыве зубы.

— Не-ет… — всё сжимая да сжимая попавшееся чертово яйцо, вообще никак на его касания не реагирующее, немножечко неадекватно да множечко сбрендивше — потому что есть хотелось страшно, от выданной еды тошнило, а постоянные выкрутасы с ее же стороны начинали до растравившей красной тряпки бесить — просипел он. — Ты ошибаешься. Никакие это не птицы, Джек. Это — дьявольские отродья. Очередные дьявольские отродья, и плевать, выращены они в скорлупе, в кастрюле с ураном или где еще. Плевать на этих поганых бройлерных монстров, потому что со всякими монстрами, которые лезут под руку и мешают нормально жить, делать нужно вот так, — сказав это, седенький ангелочек покрепче ухватился за нижнюю часть яйца и, болезненно осклабившись, с недюжинной силой — зато сразу стало понятно, как он вообще добрался до проклятущих подслойных труб — шандарахнул тем по стене.

Скорлупа, к подобному с собой обращению то ли не привыкшая, то ли что, но оттого тем не менее неравный бой проигравшая, покрывшись сетью пробежавшихся трещин, отшелушилась, встала маленьким паскудненьким дыбком, после чего, хрустнув куда отчетливее, повалилась истолченным поддушенным градиком на перепачкавшуюся протиснувшейся слизью неповинную кровать.

Джек, с запоздалым одобрением прихлопнув в ладони, хитро да хрипло присвистнул.

— Да вы, оказывается, и сами монстр, юноша! Но, надо признать, что шляпу я перед вами снимаю уже во второй раз за день… вечер… за недопустительно краткий срок. Самое бы вам милое время побыть за себя совершенно оправданно гордым, мой очаровательный юный… друг.

Мальчишка, продолжая скалиться, разодрал, торопливо подцепляя запинающимися ногтями, скорлупу, отшвырнул ту куда подальше на чавкнувший да проглотивший мокрый пол, отковырял пальцами налипающую белую пленку, надломил такой же серый, как и внешняя оболочка, белок…

И, к вящему недоумению нахмурившегося Джека, чего-то такого в глубине себя и опасающегося, вскрикнув да побледнев, выпустил добытый да поверженный трофей из рук, запустив — то ли по инерции, то ли шут его разберешь — тем точнехонько в мужчину.

Увернуться тот, конечно же, не успел; чертово яйцо, чудом не угодив в голову, ударилось о грудь, отскочило, сползло по перехваченным коленям вниз и, перевернувшись с несколько раз вокруг собственной елозящей оси, окончательно раскрошившись — а слабым да хрупким-то оно, оказывается, вполне себе было, хоть и малость не там, где от него ждали, — свалилось на поношенное покрывалко до омерзения уродливым трупиком скрюченного окровавленного птенца.

Черные бусинки застывших, покрытых голубоватыми бельмами глаз мертво вытаращились не то в потолок, не то чуть вскользь, задевая и стенку, и отползающего всё дальше и дальше тоже вот мертвенно исказившегося Феникса; подобранные под грудинку, начавшие потихоньку оперяться крылья, покрытые жирным слоем венозной склизкой жижи, просвечивали синими костяшками сквозь тонкую-ломкую жрать-то-там-нечего-плоть…