Кислород

— А я хочу знать, что никто среди ночи не заявится сюда, не наденет нам на шею по ошейнику и не утащит туда, откуда мы никогда уже не вернемся, — подсечкой холодного лезвия отрезал посеревший Пот. Выглядел он на редкость серьезно, на редкость опасно, и Уинду — вконец сбитому с толку — сделалось до тошноты не по себе. — И уж тем более я хочу знать, что ты никого ненароком своей персоной не заинтересуешь, и они не явятся за одним несчастным тобой, потому как защитить тебя от них я, мальчик мой, при всем своем старании не смогу. Это ты понять способен?

— Да о чем ты… о чем ты таком… не нужен я никому…! Откуда ты это взял…? Придумал сам себе какую-то паранойю и…

— Паранойю, значит? — спятивший Джек с какого-то перепуга хохотнул, осклабился, обнажая очертившиеся в пыльном сумраке глазные зубы. Стоя, где стоял, вдруг сполз вниз, с непробиваемой физиономией усаживаясь точно в проходе, чтобы седоволосый идиот, наконец-то удосужившийся к нему всем корпусом обернуться, не смог никуда подеваться, даже если бы очень и очень захотел — а то, что тот хотел, мужчина видел уже прямо сейчас. — Я так не думаю. Ты поразительно наивен, птенчик. Или, если точнее, глуп. Или считаешь, будто глуп я?

— Да ничего я… Я вовсе ничего такого не… И прекрати ты меня обзывать, когда…

— Замолкни. Замолкни и не смей открывать рта, пока я не договорю! — рявкнул, окончательно слетев с катушек, он, искажаясь в лице настолько до монструозной неузнаваемости, что Феникс, поджавшись всем отпрянувшим телом, только испуганно пискнул, невольно вбиваясь ударившейся спиной в глухо прогудевшую под лопатками стенку: он еще никогда, совсем-совсем никогда не встречал никого, от кого бы настолько веяло обгладывающей кости звериной злостью. — Может, ты бы еще выложил им, как зовется каждая твоя кишка? Мало ли ты когда-то, когда чувствовал себя по-особенному одиноко да плачевно, втайне давал своим потрошкам имена, пытаясь отыскать в их кровейшествах чудо-горе собеседничков? Мало ли у тебя там завелись Мсье Печенка или Кровавенький Кругляш? А потом ты мог бы жизнерадостно вспороть себе брюхо и разложить сочные органы по тарелочкам в ядреной тесьме, ведь у нас всё, твою сучью мать, делается для них, ведь ты настолько безмозглый, что вообще не способен сообразить, когда нужно прикусывать язык и позволять другим разбираться за тебя!

— Ты… ты совсем с ума посходил…? — Уинда, таращащегося на мужчину выпученными округлыми глазами, не просто трясло, а от всей души колотило. — Ты послушай… Послушай только себя! Послушай, что ты несешь! Какая еще… «печенка»? Какой… «кругляш»? Причем тут…

— А при том! — вновь рявкнул Джек, резким скачком, которого Четырнадцатый почему-то не ожидал, поднимаясь на спружинившие ноги.

За один шаг преодолел разделяющее их мизерное расстояние, навис над чертовой стенкой и распластавшимся по той мальчишкой и, схватившись болезненно сжавшимися пальцами за узкие детские плечи, с силой толкнул, вдалбливая настолько тесно и настолько вмурованно, что седой в его руках непроизвольно вскрикнул, поспешно стиснул стукнувшиеся друг о друга зубы. Запрокинул, часто-часто дыша придушенным в кулаке котенком, голову, по глупости открывая беззащитное белое горлышко, прошитое бьющимися в агонии незнакомого волнения очертившимися синими жилками…

— При том… — уже тише, глубже, зычнее и по-своему завлекательнее повторил Пот, наклоняясь настолько низко да близко, чтобы самую капельку, наверное, умереть; глаза его вспыхнули чем-то до невыносимости страшным, губы, приманивающие беспокойно мечущийся взгляд, как будто почернели…

— Ты… что ты собрался… делать…? Что ты так… смотришь на… меня…? Что ты… что…

— Кое-что, что заставит тебя меня наконец-то услышать, балбес недорощенный. По крайней мере, мне не остается ничего иного, кроме как на это уповать… — всё той же странно-странностью ответил Джек, заглядывая в поплывшее, нечеткое и перепуганное до мучных поминок лицо. Приподняв пятерню, подтолкнул мальца под косточку оцарапанного подбородка, вынуждая повыше вскинуть бедовую головенку…

И, к вящему смятению, ужасу и ошарашенной ошеломленности забившегося каждой клеткой Уинда, рывком придвинулся навстречу, накрывая раскрывшийся для бессвязного бормотания детский рот требовательным сухим поцелуем.

========== Chapter 5. Poker pair ==========

Они не разговаривали.

Вернее, Джек время от времени предпринимал заведомо гиблую попытку завести одну-другую отрешенную беседу, но Уинд, полыхая лицом да тут же скашивая в сторонку вытаращенные дикие глаза, лишь щерился да скалился, всеми доступными средствами давая понять, что ни слышать, ни отвечать он не хочет и не станет.

Джеку в конце концов пришлось сдаться: ничего катастрофического, чем можно было обидеть или задеть, он в недавнем поцелуе, произошедшем по вине безалаберного мальчишки — потому что не надо было разбрасываться подушками, от которых пахло так, что кишки завязывались в комок и внизу живота одержимо ныло, — не видел, а ребенок этот — глубоко оскорбленный и прибитый настолько, будто повстречал нагрянувший финал всей своей укороченной жизни — уполз в итоге на кухню, затянув болтающиеся в проходе тряпки так, чтобы те закрыли практически всю видимость.

Мужчина же, не понимающий, чего такого страшного сотворил, чтобы начинать его посылать да игнорировать, возвратился на кровать, предварительно отбросив подальше немножечко сводящую с ума подушку да потыкав наудачу сенсорную коробку, не особенно на этот раз интересуясь, включится тупическая система или нет.

Та — потому что не ждали, не просили и вообще плевать хотели, приставая отрешенно да механически — на удивление ладно отозвалась, заползала по прекратившему унывать помещению осколками неповинно убиенных голосов.

Сегодня сеть, по недавней памяти улавливающая строго что-то одно и ни на что иное принципиально не переключающаяся, сбоила, бунтовала, зависала да глючила. Каналы накладывались друг на друга пятнисто-полосатыми помехами, и сюжеты то и дело менялись, скакали, перемежались, образуя этакий психоделический многогранник: в одно мгновение на экране появлялись индейцы около восьмидесяти лет назад рванувшей Канады, в другое — доисторический симпатяга Фредди Крюгер, бегающий за насаженными на когти детскими считалочками, а в третье — Король-Солнце Людовик Четырнадцатый, щеголяющий лохматым аллонжи да накрахмаленными кружевными чулками.

Джек бездумно глазел в монитор, мучился шастающей вверх и вниз по горлу жаждой, сосущим в брюхе голодом и навязчиво поднывающими внутренностями из тех, что отвечали за сердце да давным-давно подвергшуюся анафеме неудачницу-душу; разводить скандалов с поселившимся под боком мальцом хотелось меньше всего, но как до того достучаться, прояснить ситуацию и сделать всё так, как у них было до, не прибегая к противным гордости да ситуации извинениям, он в упор не соображал. Тем более что их небольшое, но крайне волнующее влажное таинство, завершившееся хлесткой пощечиной со стороны запоздало очнувшегося птенчика, ему не просто понравилось, а основательно засело в жилах и наотрез отказывалось оттуда уходить.

Щека обиженно ныла, под костьми озверело скреблось, настроение портилось, а упертый седоволосый болван, слишком мелкий пока, чтобы адекватно воспринимать происходящие между людьми приятные интимные забавности, забурился на этой своей погребенной кухоньке в кокон давящей на воспаленные нервы тишины, изредка перебиваемой ничуть не менее давящим металлическим поскребыванием…

Индейцы, Солнце и милашка-Фредди продолжали носиться друг за другом по пробивающейся четвертым вторженческим слоем одуванчиковой лужайке, периодически игриво окрикиваемые ласковой медсестричкой из заботливого пятислойного дурдома под номером триста семьдесят три.

Уинд злился, Уинд не понимал: проклинал желтоглазого безумца, мечтал сгореть от стыда и даже близко не желал знать, что этому обреченному психопату взбрело в больную отбитую голову, когда он…

Когда между ними, черт возьми…