Кислород

— Кто из вас, позвольте поинтересоваться, оказался таким умным, чтобы самостоятельно додуматься открыть эту дверь?

Он собирался признаться, этот безнадежный птенцовый кретин.

Вопреки одергивающему взгляду разбесившегося Пота, вопреки тому, что сам же видел, что делать этого нельзя, он все равно собирался признаться и здесь; Джеку, чертыхнувшемуся сквозь зубы, едва хватило времени, чтобы опустить на разлепившийся обветренный рот тяжелую да смольную ладонь, как следует ту прижать, болезненно, но беспощадно натягивая верхнюю нежную плоть на передние резцы, и твердым, блеклым, тоже в свою очередь угрожающим рыком проговорить:

— Я. Я додумался ее открыть, ясно? Я оказался настолько умным, и вы можете меня за это похвалить, хотя, давайте уж честно, как-нибудь и обойдусь. Это был я. А теперь нам, как вы сами недавно сказали, пора срочно возвращаться в нашу комнату, пока мы, по вашей же милости, не нарушили какое-нибудь из этих треклятых правил.

На этом он со звериной обреченностью оскалился, окинул трубочного человека раздирающим на мясо взглядом и, резко обернувшись к тому спиной, сбивчиво назвав заплетающийся на языке код да грубо перехватив пискнувшего мальчишку за шкирку, толчком вогнал того в раскрывшуюся ячейку их крохотного изолированного мирка.

☣☣☣

— Скажи мне, пожалуйста: ты настолько чокнутый, полоумный или попросту больной на всю голову, а, мальчик? — мрачно уточнил Джек.

Пройдя в комнатку, он стянул с ног старое подобие ботинок, в котором еще недавно шатался по помойкам да свалкам — обмотанные тряпками, ремешками да сырьевыми веревками полуразвалившиеся пустые подошвы, с горем пополам привязываемые к ноге, — и, устало выдохнув, свалился плашмя на смятую, всклокоченную, незаправленную кровать, подгребая под себя пахнущую сладковатым мальчишеским духом попользованную подушку.

— Почему ты… Что вообще… случилось такое…? Я вижу, что ты злишься, только не понимаю, на что… именно… Может, объяснишь мне…?

Уинд, в силу этой своей чертовой неубиваемой наивности, которую бы втоптать ногами в грязь да как следует покалечить, казался искренне сбитым с толку.

Неприкаянно помявшись на месте, он покосился краем глаза на временно не откликающегося мужчину, но, так ничего и не дождавшись, ощутив себя донельзя неуютно, в итоге только подобрал небрежно сброшенный Потом пакет со съестным и, еще разочек воровато поглядев по сторонам, сиганул с тем на худо-бедно, но создающую иллюзию некоторой отдаленности кухоньку. Уже даже почти вскрыл хрустящую в руках бумажонку, пусть и никакого особенного голода из-за всего этого нагнетенного не чувствовал, когда чужой голос резко и недовольно догнал, вторгся и сюда, непрекословно одернул:

— Погоди, — велел. — Если ты помнишь, он сказал, что ничего большего нам до завтра не светит, и это, как мне верится, отнюдь не пустой треп. В силу же того, что мы с тобой оба сейчас на нервах, не стоит нам вот так расточительно разбрасываться драгоценной провизией, какой бы она там ни оказалась на этот раз…

— И что ты пытаешься этим сказать? — Фениксу, побелевшему на лицо и на бессильно стиснувшиеся пальцы, очень и очень не нравилось, куда излишне внимательный, приставучий и дотошный мужчина клонил.

— То и пытаюсь, что давай-ка мы с тобой сначала завершим начатый разговор, а там уже и посмотрим, как всё это по-честному разделить: ты ведь меньше, я больше, ты растешь, я уже нет — выходит, и порции должны быть соответствующими. — Никаких разговоров именно сейчас, когда с желтоглазым типом творилось что-то в корне не то, чего он при всем желании не мог понять и обхватить, Уинду завершать не хотелось, а потому, тщетно пытаясь делать вид, будто ничего не слышал и не заметил, он, так и не соизволив ответить, вновь потянул несчастный бумажный пакет за разъезжающиеся концы… Когда вдруг услышал куда более настырное, нешуточно прожигающее и до невеселого кретинизма нелепое: — Смотри, не напорись: я тебя, раз ты такой самостоятельный и ни в помощи, ни в советах не нуждаешься, спасать не побегу, а вдруг там, внутри, еще какая-нибудь скумбрия сидит? Только вот во всех смыслах живая. Живая и очень-очень голодная. Этакая зубастая скумбриевая пиранья. Или крыска. Восхитительная мутагенная крыска в соевом шоколаде, м? С острыми зубками и острыми коготочками. Откроешь пакет, чтобы съесть ее, а она ам — и сама тебя сожрет.

Уинд, одновременно раздраженный на то, что эта детская чертовщина каким-то образом умудрилась сработать, заразив нежелательным недоверчивым подозрением, резко отдернул от колыхнувшегося пакета — скорее всего, он просто поддался провокациям этого гада, а оттого и увидел то, чего и в помине не было — руки, обернул, поджав губы, голову, тут же наткнувшись на сокрушительный пристальный взгляд, всецело удерживающий его на насмехающейся мушке. Сбивчиво сглотнув застрявшую в глотке сухую слюну, нервно отвернулся обратно, таращась на пакет без какого-либо издохшего энтузиазма: в пальцах этой потенциально опасной дряни держать больше не хватало смелости, поэтому мальчишка аккуратно, осторожно, немного испуганно покачав тем из стороны в сторону, убрал сверток на табуретку, брезгливо протерев о куртку ладони. Растерянно, не зная, как избавить себя от оглушающей тишины и заползающего под кожу напряженного неуюта, покосился на мирно дремлющий поблизости беленький активатор, за стенками которого тихо-тихо булькала меленькими прозрачными пузыриками перегоняемая вкруговую вода…

— Эй, Джек… — звать он его, этого трижды доставшего кудлатого придурка, совершенно точно не собирался, но с заражающей воду машинкой творилось что-то не то: чем дольше он на ту таращился, тем сильнее чувствовал, как блаженное пустоватое отупение, поднимающееся из глубин желудка вместе с успевшей замучить жаждой, стремительными рывками вползает в закипающий мозг, защищающийся мягкой, плавной, теплой темнотой, и вот в этом порыве губы, переставшие контролировать то, что несут, пробормотали прицепившееся имя сами. — Как думаешь, может, она не такая и страшная, эта вода? Ведь вода же, ну… Что с нами случится от одной несчастной кружки…? Мне кажется, я так и так сейчас помру, если хоть немного не попью, так какая, скажи мне, разница…?

Джек, как будто бы полностью отрезанный от мгновенно схлопнувшегося мира, но всё еще где-то поблизости существующий, отозвался невнятным мычанием, скрипом резко прогнувшейся постели, перешедшим в пару отчетливо обозначившихся обнаженных шлепков, после которых он вдруг как-то сам по себе вырос на порожке да, нагнув голову под слишком низкой для него балкой, там и застыл, переводя хмурый взгляд с чертового приспособления на забившегося к раковинке мальчишку и обратно.

— Ты мне не увиливай, непутевая мелочь, — сказал как-то сплошь неладно, сердито, глухо и сипло, складывая на внушительной в обхвате груди смуглые руки с небрежно закатанным рукавом. — Закончим наш разговор, а там и подумаем, как быть и с водицей, и со жратвой, и с некоторыми иными… нюансами. И кончай, пожалуйста, так на меня смотреть. Вернее, не смотреть… В общем, мне и лица твоего видеть не нужно, чтобы знать, какое там тебя сейчас грызет выражение, певчая пташка. Не хочешь, значит, со мной говорить? Жаль, конечно, но и это не беда, потому как сделать тебе это в любом случае придется: не надейся, будто сумеешь отвертеться от меня на жалком пятиметровом пятачке.

Четырнадцатый, сам по себе пожизненно спокойный и миролюбивый, не любящий ни с кем выяснять отношений и вообще предпочитающий держать свое — при себе, а из-за этого навязавшегося болвана вынужденный бессильно психовать и бездарно притворяться относительно того, в чем притворяться никогда не умел, очумело растер ладонями щеки, словно вот так надеялся от всего этого отделаться, выкинуть из головы да вусмерть расслышать. Растер следом и глаза со лбом, покачнулся вперед и назад, но грызущих за запястья нервов не угомонил, гореть бы ему всему да гореть.

— Не хочу я ни о чем говорить, да… Я устал, хочу есть, пить, побыть в тишине и отдохнуть, и…