Кислород

Сдавленно простонав, с трудом подавив застрявший в глотке зевок, не понимая, что такое успело произойти, куда он попал и отчего так ломит тело, мальчик попытался через силу приподняться, поскользнулся и шлепнулся обратно на всё то же волнительно-мягкое, забившееся в ноздри щекочущей тряпочной пылью…

И вдруг сообразил, что лежит не в помойной, на скорую руку собранной из разбегающегося из-под пальцев живого мусора, а в самой настоящей человеческой постели.

Рядом, пробившись сквозь заволокшую сдавший рассудок дымку, услужливо обрисовалась прежняя комнатка-клетка, куда его поселили с причудливым желтоглазым мужчиной; спасения от пережитого, пусть и частично закончившегося кошмара не пришло, да и лежать в постели, которую Джек обещался забрать себе, оказалось скорее постыдно-стыло, чем хоть сколько-то убаюкивающе уютно.

Вдобавок, низовье чуточку набухшего и ощутимо выпирающего сквозь кости живота садистично тянуло болезненной резью, напоминая, что за весь прошедший день ему так и не позволили испражниться, из-за чего щеки накрывало паническим чалым жаром, а в горле между тем еще и астмично пересыхало, требуя хотя бы нескольких глотков до скулежа необходимой воды.

Сопя и покусывая губы, Уинд, опираясь на подкашивающиеся руки, кое-как сел, спустил на холодный пол босые ноги, так и не одетые в прилагающиеся к куртке штаны — те были чересчур широкими, длинными и попросту для него огромными, чтобы приладить их не спадать, да и верхняя часть униформы вполне неплохо прикрывала до выступающих шишечками колен.

В то же самое время под стопами, попытавшимися надавить сильнее, приспособиться и встать, отыскалось нечто до мурашек неравномерное, пластилиново-бархатистое, живое…

Дышащее.

Феникс, переменившийся в побелевшем от перепуга лице, содрогнувшись всей своей небогатой тушкой, от неожиданности приглушенно вскрикнул. Отшатнулся, отнял ноги, испуганным зверьком втек обратно на кровать и, прильнув спиной к стене, тяжело и часто задышал, не находя сил успокоиться и привести впавшие в панику разметавшиеся мысли, захлестнутые скорым на подъем сумасшествием, в относительный безопасный порядок.

Нечто же, скрывающееся в темном-темном низу, в тех самых пряточных полигонах, кишащих выдуманной, но оттого не менее зловещей тварью, глухо прокряхтев, шевельнулось. Чуть позже — совсем уже открыто завозилось, зашуршало и, прокашлявшись, застонало. По звукам — попыталось подняться, отряхнуться и, сориентировавшись в пространстве, поползти следом на чертову бестолковую…

Кровать.

— Кто… кто здесь…? — голос выдавился слабым, першащим, жалобным, до слез шальным.

Нечто, чутко его уловившее, в ответ ненадолго застыло, как будто всерьез задумалось над заставшим врасплох вопросом. Затем, капельку язвительно отфыркнувшись, с ударившей обухом утомленностью выдохнуло:

— А сам ты как думаешь? Кто еще здесь может быть, если не я, а, мальчик?

Голос показался знакомым, даже частично… родным. Неповторимые растянутые интонации, так и дышащие беззлобными насмехающимися гримасами — и подавно.

Не без труда переведя дух, припомнив то, чего не должен был забывать, Уинд сделал последний жадный глоток застревающего в легких кислорода и, осунувшись, угомонившись, стыдливо стек на постель безвольным угловатым мешком, вышептывая полумертвое, отчаянное:

— Джек…?

— Он самый, — с добродушным согласием подтвердил мужчина, продолжающий скрываться в настораживающей темени. — Как ты себя чувствуешь, к слову?

Четырнадцатый, меньше всего жаждущий говорить именно об этом, неопределенно повел головой, не показывая ни «хорошо», ни «плохо»… но, впрочем, сообразив, что в окружившей ночи жеста этого разглядеть не получится, скомканно и еле слышно пробормотал:

— Всё… в порядке со мной…

— А похоже на это не больно, знаешь ли… — скептично хмыкнул невидимый Пот. Хмыкнул неодобрительно, каждой расслышанной и распробованной ужимкой говоря, что прекрасно умеет ее разбирать, эту чертову некрасивую ложь, но спорить или настаивать, спасибо уже и на том, не стал. — Дело, однако, твое, и мне хватает мозгов понять, что я как будто бы не имею права в него вмешиваться… Но что вообще это такое было, малыш? Хотя бы это, надеюсь, ты соизволишь мне растолковать?

— Растолковал бы, если бы сам еще знал… — недолго помявшись, честно признался Феникс. Накрыл дрогнувшими пальцами правой руки левый глаз, ощупал впалую, заляпанную высохшим, но всё еще липким и густым отталкивающую щеку, после чего нервозно, вымученно, с привкусом оставшейся на языке тошноты сглотнул. — С тех пор, как его вживили, когда я потерял свой настоящий глаз, оно стало время от времени происходить. Вот это вот… всё, что ты увидел. Становится невыносимо больно, льется кровь, и я до ужаса боюсь, что сдохну прямо сейчас и ни за что не доживу до следующего раза, но, как видишь, доживаю. Правда, сегодня было капельку сильнее, чем… чем обычно… Хотя уверять я не могу: почти ничего ведь и не запомнил совсем…

— Не запомнил, говоришь?

Уинд, потерявший практически все остававшиеся в теле жизненные соки, а потому быстро сдавшийся, уступивший да без особого выбора доверившийся, утвердительно кивнул. Подумав, неловко и настороженно спросил:

— Как… как я очутился здесь?

С учащающейся периодичностью забывая, что кругом — мрак, и во мраке этом не разглядеть даже собственных ног, он тем не менее провел ладонью по постели, не решаясь уточнять подробностей вслух, и Джек каким-то чудом всё верно уловил, просек, понял.

Подобравшись — если верить зазвучавшему глубже да гуще голосу — поближе, ответил:

— Как, как… Так, что я тебя в нее сгрузил, в койку эту, вот и очутился. Откуда я знал, что мне еще с тобой, таким припадочным, было делать…? Предупреждать о своих особенностях заранее не пробовал, нет? А надо бы, если не хочешь, конечно, чтобы и я за компанию сделался таким же седым, как и ты, бестолковый мальчишка…

— Прости…

Неожиданно последовавшее извинение, обухом ударившее по сжавшемуся и иглой кольнувшему сердцу, было неуместным, глупым, наивным, болезненным, и Джек, выругавшийся сквозь плотно сомкнувшиеся зубы, раздраженно и тоскливо выдохнул. Будто ни к кому конкретно не обращаясь, сдавленно пробормотал:

— Раньше, говорят, по земле свободно разгуливали Эндимионы — этакие божественно-прекрасные юноши с ангельской внешностью, — а теперь ползают сраные мутанты с рыбьей башкой и подтухающими помидорными жабрами. Грустно оно как-то, мальчик. Какой только идиот после этого поверит в прогресс и швыряемые нам свинячьими помоями пустые высокопарные обещания… Но, сдается мне, что ты пока слишком мелкий, чтобы всё это в должной мере осознавать. Давай, ложись-ка обратно, забирайся под одеяло и засыпай. Что-что, а сон помочь должен… Ну а я, раз у нас случилась эта маленькая непредвиденная ситуация, подремлю на полу, ничего со мной от этого не сделается.

Следом, закрепляя прозвучавшие слова, скрипнул, примявшись, пол, зашелестели разложенные и раскатанные тряпки.

Уинд, ощущающий всё большее смятение, смешанное с непривычкой говорить с кем-либо о подобных вещах, повозился, поерзал, поджал губы, огладил притягательную прохладу отданной подушки. Но, прислушавшись к требовательно завывающему телу и лучше лучшего уяснив, что то его в покое не оставит, пока не сделает, чего сделать хотело, тихо-тихо вздохнул:

— Не смогу я уснуть, Джек…

— Это еще почему? — послышалось снизу немного недовольное, измотанное, самую толику раздраженное. — Боишься страшных снов, что ли?

— Да нет же! Причем тут это? Прекрати, будь так добр, надо мной измываться! — прошипел задетый за живое Феникс, не собирающийся признаваться и признавать, что по-своему этот немыслимый человек угодил в самую точку снова. — Мне… надо. Понимаешь?

— Нет, не понимаю. Чего тебе еще настолько надо, чтобы сидеть тут, полуночничать и не давать нам обоим спать, когда день был долгим, утомительным, и вообще ты отгреб под себя целенькую мякенькую постельку?