Защита

«Нельзя быть героем

сражаясь против Родины».

Виктор Гюго.

Часть 1

Глава 1

Ночью он несколько раз просыпался, выходил на кухню, пил воду из алюминиевого чайника; стоял, не зажигая огня, у приоткрытой створки окна; затем возвращался в душную зашторенную комнату, ощупью пробирался к тахте и засыпал, обхватив руками подушку. И тотчас подступали к нему, кувыркаясь и переворачиваясь, обрывки нелепого и беспокойного сна. Всплывали перед ним бледные рыжеватые руки, и он догадывался: это руки шефа.

– Отчего такие руки? – поражался он, и тогда появлялось лицо, голова на бычьей шее.

– И кого только у нас нет? – удивлялось лицо.

– Кого нет? – кивала голова.

– Нет-нет, – косили глаза.

– Нет, – резало уши фальцетом, и протянутая к нему рука сжималась в цепкую лапу сапсана. Жидкие волосы падали, спутавшись, на высокий и влажный лоб.

– Нет! – пронзительным голосом кричал шеф. – Только не методом Лагранжа!

Потом лицо блекло, превращаясь в бесцветное пятно. Но он знал, догадывался, что пятно зелёного цвета, и это не пятно, а стол Чембарисова.

– Откуда у тебя этот стол? – спрашивал он, разглядывая суконную поверхность стола, косую царапину шрамом, зашитую черными нитками. А рядом весенними льдинами начинали кружиться другие: жёлтые и розовые столы. Они слепили его полированными боками, скрипели, хихикали, подмигивали круглыми сучковатыми глазами. Шутя, наезжали, заставляя прыгать его высоко и бесполезно. Потом выжидали и снова наваливались, громоздились сверху, лишая возможности двигаться и дышать. Он вырывался, теряя сознание от усилий, и везде настигал его спокойный и громкий голос Главного:

– Если в нём и в самом деле что-то есть, он не пропадёт.

Голос обволакивал, успокаивал на минуту и сразу же начинал душить. Мокашов хрипел, пытаясь сбросить с себя липкую пелену голоса, бился о неё руками и головой. Она проваливалась, отступала и вновь обволакивала его. И не было возможности дышать, не было сил, и было всё равно.

– Перевернись, – толкала его Инга. А он хрипел, уткнувшись лицом в подушку, не понимая её. Тогда она переворачивала его на бок, снимала с себя его протянутые руки, отодвигалась на край тахты. А рядом стонал и боролся, мучился и недоумевал её муж – Борис Мокашов, «голубчик Мокашов», как его называли на кафедре.

Проснулся он рано. Сунул руку под подушку и долго вглядывался в светящийся циферблат часов. Инги рядом не было. Она спала на диване, укрытая коротким Димкиным одеялом.

– А-а-а… – равнодушно протянул Мокашов. Голова его слегка кружилась, но спать не хотелось. От минувшей ночи остались смутная тревога, беспокойство и напоминание.

– Что же это такое? – думал он, направляясь в ванную. А лицо его, ладони и грудь, упредив действительное движение, уже чувствовали обжигающие прикосновения холодной воды. – Что бы это могло быть?

Он сел на край ванны, осторожно потрогал краны, открыл тёплую воду и долго брился над раковиной, вглядываясь в незнакомое опухшее лицо. Потом быстро оделся, спустился по лестничному винту и, не дожидаясь трамвая, отправился пешком.

Стандартные, облицованные керамической плиткой дома окрашивались в нежный сиреневый цвет ещё не взошедшим солнцем. Окна магазина напротив, освещённые изнутри, напоминали стенки аквариума. На перекрёстках из-под изогнутых козырьков мигали жёлтые глаза светофоров. И подпёртый распорками телевизионных антенн, таял в светящемся небе серебряный лунный шар.

Вероятно, он что-то сболтнул… Сколько раз он зарекался. Ему многое сходило с рук. Но он знал, чувствовал: если случится непоправимое, то обязательно по вине языка.

Глава 2

1

Сквозь неширокое окно в продолговатую комнату «кафедры» проникал сумрачный свет. Окно упиралось в брандмауэр, и от этого даже днём в комнате царил полумрак. На столах преподавателей, на столике машинистки Любы и на шикарном, широком, как бильярд, столе шефа стояли настольные лампы.

Все окна кафедры боеприпасов артиллерии и взрыва имели один и тот же невесёлый вид. Только комнатка проблемной лаборатории, в которой размещались Борис Мокашов и Кирилл Рогайлов, поднималась над этой, загораживающей мир стеной. Но там, наверху, было тесно и не было роскошных кресел, в которых в отсутствие шефа можно покурить. Стратегический план, как выражался Кирилл, запереться от Дарьи Семёновны, a затем и верхнюю фрамугу открыть.

– Прошу, – сказал Мокашов, доставая пачку сигарет, оставшуюся от вчерашнего вечера, и щёлкнув по её запечатанному концу. Послушно фильтрами вперёд выскочило несколько сигаретных кончиков.

– Любочка, – шаря по карманам, сказал Кирилл, – Неужели ты клюнешь на эту разрекламированную дешёвку?

– Позвольте, – галантно возразил Мокашов, – если вкус и в самом деле, ну, что ли, плод привычки, то я её приучил.

– Да, – ответила Люба и улыбнулась.

– Любочка, отчего ты позволяешь? Он же чёрт знает, что несёт. Не то приучил, не то приручил, а у тебя муж и дитя.

– Да, – снова ответила Люба.

«Люба – наша сестра милосердия, – подумал Мокашов, – безотказного и безадресного».

– А вчера шеф…

– Нечестно-нечестно, – Мокашов замахал руками, разгоняя дым. – Севку подождём.

– Пустое. Знаем мы эти аспирантские замашки! Но ты вчера был хорош.

– От кого слышу?

– Забожиться готов! Шефа, знаешь, пробила слеза. «Вы, – говорит, – да, Мокашов – единственные из молодых». «То-то, – говорю, – вы нас совсем затюкали». «А вы как думали? Сразу на готовенькое? Нет, – говорит, – так не бывает! Положите сначала на стол ваши способности». «А у меня простая философия, – говорю, – сотню свою я везде получу. И прощайте, Дим Димыч, и адью». «Так за чем же дело стало?» «Нравится мне тут на кафедре, и всё. И давайте не будем, – говорю, – и давайте выпьем».

– И орали все время: «На брудершафт!», – делая что-то перед зеркалом, стоящим на машинке, сказала Люба, – и целовались.

– Не может быть, – поморщился Мокашов.

– А мужики всегда перепьются и объясняются в любви.

– Что тут удивительного? – сказал Кирилл. – Обычная мужская солидарность. А шеф…

– Нет-нет, – прервал его Мокашов, – нужно всё по порядку. И Сeбacтьяна подождём.

2

Дарья Семёновна несколько paз подходила к двери. Но дверь была заперта изнутри, видимо, на задвижку. За дверью говорили тихо, и ничего нельзя было разобрать: работают они или чешут языками. Уже одно то, что не стучала машинка, говорило о том, что Люба не занята. Но она могла строить графики по точкам, что ей в последнее время поручал Кирилл. Так что о том, что теперь творилось на кафедре, трудно было судить достоверно.

Тогда она пошла назад, в препараторскую, и, открыв один из высоких старинных шкафов, стоящих вдоль стены, достала свой «кондуит». Так назвал его Кирилл, когда о нём стало известно на кафедре. Она записывала в него всё, хотя ей никто этого не поручал: кто и когда пришёл на работу, что делал и в какие часы. И когда через отдел кадров это стало известно на кафедре, вышел большой скандал. Особенно горячились молодые.

– Дарью Семёновну я в обиду не дам! – заявил тогда шеф – завкафедрой Дмитрий Дмитриевич Протопопов.

Но она знала, что с кондуитом и связями в отделе кадров она была для всех бельмом на глазу. В лаборатории от прежнего состава кафедры, кроме преподавателей, оставались она с завлабом Пал Николаевичем. У Пал Николаевича были связи. Но на беду свою он был болтлив.

– Наш шеф теперь, как беременная женщина, – рассуждал он о Протопопове, – и чреват своей диссертацией. На всякий пожарный случай он боится всего. Но он ещё покажет себя. Поверьте мне.

Пал Николаевич слетел с катушек ещё до защиты шефа. Это заставляло задуматься.

– Вы не завлаб, – объявил ему перед расставанием шеф, – вы – завхоз…

Вместо него собирались назначить Мокашова, но тот отвертелся, и исполняющим обязанности сделался Кирилл. Теперь в отсутствие шефа он становился самым крупным начальством на кафедре и материально ответственным лицом.