Пекинский узел

Сегодня утром он с трудом нашёл в себе силы подняться, одеться, выйти на улицу. Проснулся он с тяжелой головой и долго не открывал глаз. Снова снился тигр. Затем приснилось, будто он стал тигром и чувствует себя в его зверином облике свободно и легко, как будто тигром был с рождения и никем не хотел быть, как только им. Когда осознал эту мысль, испугался: не сходит ли с ума? Слишком большая нагрузка выпала на его психику за последние два года. Сперва поход в Хиву и Бухару, где он чудом ушёл от грозившей ему гибели, затем китайские мытарства, влюблённость в My Лань, невыносимая разлука с ней, отъезд из Пекина и прибытие в Шанхай, отягчённые внезапным покушением на его жизнь и сопряжённые с постоянным ощущением меча, нависшего над головой.

Разлука с любимой лишала его чувства жизни.

«Разве я думал, что влюблюсь, что полюблю? А вот случилось…»

Хандра лишала его сил, не оставляла никаких желаний. Мучила его и укоряла; зачем, зачем он покинул Пекин? В Шанхае он никто. Пустое место. А он по своей сути, при его пылкой натуре, не терпел бездействия. Покой и тишина нагоняли на него смертную тоску, но, с другой стороны, он понимал, что надо иметь смелость оставаться в тени в то время, когда все толпятся на припёке, оттирают для себя место под солнцем. И ему в Шанхае нужно быть терпимым и сговорчивым. Не спорить, не критиковать. Нужно помнить: у тебя всё хорошо. Не ждать помощи ни от кого, но самому помогать. И улыбаться. Кто улыбается, вне подозрений. Этому учат китайцы: «Безмолствуй, но помни». Молчи, но делай всё, чтоб о тебе заговорили, и заговорили после того, как ты добился своей цели. В Пажеском корпусе он научился ценить дружбу, понимать стихи, но главное – он научился владеть шпагой. Почувствовал себя бойцом. Выбить из его руки клинок не удавалось никому. «И не удастся», – подвыдернул саблю Николай и с силой вогнал её в ножны. И как только рука его легла на эфес, ему показалось, что он как бы взмывает, летит и поднимается незримо высоко на ярком воздушном драконе с разноцветным ленточным хвостом – парит и ничего ему не страшно. Вот такой могучий китайский дракон из рисовой бумаги на бесконечно длинной бечеве.

Взяв с собой охрану, Вульфа и Татаринова, Игнатьев отправился в английское посольство, располагавшееся по соседству с французским. В посольстве ему сказали, что званый ужин и праздничный бал состоятся в английском клубе, где имеется просторный светлый зал. Клуб располагался за углом американского консульства в величественном здании с арочными окнами и полукруглым фонтаном в огромном вестибюле, неподалеку от универсального магазина со сплошными стёклами витрин, опоясавших первый этаж.

И в английском посольстве, и в близлежащих кварталах, да, наверное, во всём Шанхае, все будто с ума посходили: посланник её величества королевы Англии устраивает бал! Все непонятно чему радовались и если чего не делали, так это не вертелись, как белки в колесе, и не скакали на одной ножке. Разве что мальчишки бегали по улицам и запускали змеев. И всё оттого, что из Англии прибыла военная эскадра и транспортные суда, битком набитые пехотой, конницей и артиллерией. Мятежники разбиты, отряды их разрознены, в Шанхае – бал!

Толпа гудела. Восточный народ любопытен. Зеваки приподнимались на носки, тянули шеи, напирали на передних. Передние теснились, упирались в кордон англичан – в бараньи шапки и красные мундиры.

День выдался жаркий, и пока добрались до клуба, Игнатьев взмок и проклинал себя за верность этикету. Рубаха прилипла, между лопаток текло, до рукояти сабли было не дотронуться – нагрелась.

– Народищу-то… жуть, – подивился хорунжий Чурилин.

– Што вшей у цыган, – уточнил Шарпанов.

Один за другим прибывали экипажи гостей, но вот, наконец, подъехала та карета, которую все ждали, – с геральдическими львами и короной на дверцах. Она играла солнечными бликами роскошной позолоты, зеркальными стёклами, отражающими разнаряженную толпу местной знати, праздную публику и сопровождавших карету лакеев в парадных фраках из тёмного сукна с широкими галунами. Форейтор возвышался на козлах, обтянутых красным сукном с кистями, и, натягивая длинные красные вожжи, удерживал четверку лошадей, запряжённых попарно. В правой руке он сжимал длинный пурпурный хлыст с витой золотящейся плетью. За его спиной, на крыше кареты четыре позолоченных женских фигурки поддерживали корону Британской империи.

По толпе пронёсся ропот восхищения.

– Виват королева! – закричали англичане, хотя из кареты показалось одно лишь самодовольное лицо лорда Эльджина. Это был высокий дородный человек с большими тёмными глазами, с бледным холёным лицом и прямым носом, слегка сдвинутым набок, сдвинутым так, что идущие к уголкам рта складки казались глубже и резче. Возможно, это впечатление усиливалось острым проницательным взглядом и плотно сжатыми губами, говорившими о крайнем самолюбии того, кто стал виновником людского торжества. На нём были богатый английский сюртук, тёмно-фиолетовые брюки и ослепительно-белая, туго накрахмаленная сорочка с таким же сияюще-белым атласным галстуком. Всё новенькое: только от портного – с иголочки. На руках – белые перчатки. В руке – трость с золотым набалдашником.

«Постаревший Байрон, – тотчас подумал Игнатьев. – Денди, искалеченный гордыней. А точнее, – сказал он сам себе, – накрахмаленный волк».

Его отношение к лорду определилось сразу.

Вслед за англичанином подъехал барон Гро.

Уже по одному тому, как он щёгольски вынес себя из кареты, дав возможность лакеям помочь ему ступить на землю, было видно, что он любит мишуру высшего света, шумные балы и праздную толпу. Сам Игнатьев этого терпеть не мог, смеялся в лейб-гусарах над зазнайством и напыщенностью петербургских богачей, но – воистину! – над чем посмеешься, тому и послужишь: теперь он вынужден был проводить почти всё свое время в кичливом обществе аристократов.

Произошло то, о чём он раньше не мог и подумать: он стал дипломатом. Его сосредоточенная энергия искала выход в действии, а он обязан был плести слова.

Величественные манеры лорда Эльджина и аристократически-небрежная вальяжность барона Гро подсказали ему, как вести себя на званом ужине, как держаться перед европейской знатью и местными аристократами.

Распрямив плечи, он гордо ступил на красную ковровую дорожку, по которой только что прошли две дамы, одна из которых двумя пальцами придерживала отлетающий край платья.

Среди гостей лорда Эльджина – почти все именитые жители Шанхая, друзья его брата Фредерика Брюса, друзья барона Гро, американца Уарда, приветственно пожавшего руку Игнатьеву, и родственники приглашенных. Лорд Эльджин издали обводил глазами собравшихся и, наткнувшись взглядом на Игнатьева со свитой, почувствовал, что ему душно: напомнил о себе тугой узел галстука. Вот уж кого он не хотел видеть, так это настырного русского, успевшего сойтись с бароном Гро и приблизиться к американцу. Если бы не дипломатическая корректность и давняя привычка использовать людей в своих целях, он бы его не пригласил ни за какие коврижки. Но так как он считал себя жестким прагматиком, то велел своему секретарю Олифанту отправить «этому русскому» приглашение, и сейчас Игнатьев должен был почувствовать всю значимость того, кто представляет могущество и величие Соединенного Королевства в Китае.

Николай встретился с ним взглядом, отвесил вежливый поклон, но тот остался неподвижным. «Ладно, – подумал Игнатьев, хотя краска бросилась ему в лицо, – стерплю и это». Придя на торжество, он хотел лично убедиться в том, о чём его предупреждал князь Горчаков: Англия использует любую возможность, чтобы настроить китайцев против русских.

Убедиться и сделать всё прямо противоположное закулисным инициативам англичан, внушить китайцам искреннее уважение к их северному соседу, раскрыть им глаза на респектабельную и чудовищно корыстную политику британцев. Естественно, об этих его мыслях, если кто и знал, так это секретарь посольства Вульф, драгоман Татаринов и отец Гурий. Все остальные могли лишь догадываться относительно его истинных намерений. Глядя на высокомерного лорда Эльджина и блистательно-галантного барона Гро, обменивающихся между собой оживленными фразами и рассыпающимися в любезностях перед сонмом элегантных дам, Игнатьеву вдруг показалось, что политический, да и чисто человеческий альянс этих двух дипломатов непрочен. Слишком уж себялюбивым и вместе с тем довольно благодушным виделся ему француз Жан-Баптист Луи, барон Гро, и непростительно высокомерным представлялся англичанин. Но и слишком многое в их глазах было против него – молодого, неопытного, никому не известного и, вследствие этого, никому не нужного представителя России, прибывшего в Шанхай с непонятными целями. Они, видимо, полагали, что, побывав на приеме столь высокого уровня, он сам поймёт всю нелепость своего положения и добровольно откажется от своих необоснованных притязаний на пусть не радушное, но в общем-то терпимое отношение к своей особе. Отказать человеку в общении – это невежливо, а дать понять, где находится выход, вполне пристойно. В какой-то степени даже гуманно. Не выталкивать же человека взашей. С порога.