Шемячичъ

Важно было не пустить врага в посад. Если не удержать за стеной, то прорвется и расплывется, как вешняя вода, по улочкам и закоулкам — тогда беда! Тогда ни града, ни посада не спасти. Все предаст огню и разорению. Тогда останется только одна надежда — княжий замок. Но это крайнее, последнее средство. В замке хоть и имеются запасы продовольствия, воды и кормов для животных, но на седмицу, не более. А ртов, жадных до ествы и пития, нагрянет тысячи полторы, а то и больше. Тут никаких запасов воды, хранимых в бочках и чанах в княжеских скарбницах да при церквях, надолго не хватит. А еще и против возможных пожаров припас надо иметь… Потому важно отстоять городские защитные стены.

Пока же мужи оружно бегут к стенам, женки с ребятишками да стариками животинку с улиц во дворы торопко загоняют. Под рукой должна быть. Не удержи мужи стены — придется скотинку вязать да на себе в замок тащить. Там ведь питаться тоже чем-то надобно… И о запасах воды подумать стоит — в замке на всех не хватит. Надо с собой в кожаных мешках хотя бы по полкорчаги захватить…

Стада же, что пасутся в окрестностях Рыльска, пастухи спешат укрыть в лесах. Хотя бы в той дубраве, откуда речка Дублянка ко граду путь держит. На такой случай и места в лесах заранее присмотрены. Тут, главное, успеть. А там, что Бог даст…

Но вот спускающиеся с пригорка всадники докатили до развилки и уверенно свернули к горе.

«Точно, батюшка! — разглядев среди всадников знакомое лицо, обрадовался Василий Иванович. — Вон и знамя его княжеское трепещет-полощется… Интересно, что его сподвигло на это путешествие? Надо полагать, что-то срочное и серьезное… Впрочем, что тут думать-гадать, надо встречать».

Пробежав несколько шагов по стене, князь вошел в воротную башню, а оттуда, призвав своих шляхтичей, направился навстречу конной кавалькаде.

— Здравствуй, батюшка! Рады тебя видеть в здравии и силе! Просим хлеба-соли откушати…

— Будь здрав и ты, чадо. Спасибо за добрый прием и хлеб-соль, — совсем не по-молодецки сползая с коня, отозвался Иван Дмитриевич.

Если рыльский наместник Василий Иванович был безус, безбород и строен телом, как молодой дубок, то отец его, князь Иван Дмитриевич Шемякин обладал курчавой темно-русой бородой, пышными усами и телом, по своей кряжистости и грузности напоминавшим купеческий амбар. Разве что пудового замка на поясе не висело. А вот цвет волос да вырез и цвет глаз у них были схожи. Только волосы у юного князя курчавились и спадали до плеч, а у старого — уже были побиты плешью лет, как меховая шапка у нерадивой хозяйки молью.

В вечеру, когда все гости были умыты, накормлены, напоены и определены на ночлег: кто попроще — в гридницу, кто познатнее — по отдельным комнатушкам княжьих хором, отец и сын остались наедине в светелке.

Жара спала. И с уходом зноя жизнь как бы вновь пробудилась: стали слышны птичьи голоса. Видать, птахам не терпелось наговориться перед сном. Даже стук дятла, призывавший к тишине, их не успокаивал. Где-то лаяли псы. Но не зло, до хрипоты, а с ленцой. Просто так перебрехивались, показывая друг другу и своим хозяевам, что они не дремлют и службу свою несут исправно. На посаде же мычали загоняемые в хлева после вечерней дойки коровы, блеяли овцы, невесть как оказавшиеся в загонах, а не в стадах за чертой города. Иногда птичий щебет и людской гомон покрывался оглушительным петушиным криком — какой-то «знаток» часов сбивался во времени. Фоном же всему этому было разноголосое лягушачье кваканье, доносившееся со стороны Сейма и Дублянки. Эти-то старались во всю…

В узкие окна-бойницы княжеских хором предвечерний свет просачивался, но сумрак сгущался. Тут и днем — полумрак, а уж вечером и того пуще. Потому слуги заранее внесли пару подсвечников с зажженными свечами. Один, трехрожковый — на стол, второй такой же, но настенный, на стене укрепили. Поставили на стол братину с квасом — вдруг князьям испить захочется. Рядом с братиной — два серебряных кубка. Затеплили у киота с иконами лампадку. Ее нежный свет едва озарял темные лики святых и самого Иисуса с Богородицей.

— Ну, сыне, как поживаешь? — оставив прежний сдержанно-суровый тон, потеплел голосом и взором Иван Дмитриевич. — Как тут тебе наместничается? Не тянет ли в Новгородок родной к матушке… либо какой зазнобушке?

— По матушке, Аграфене Андреевне, — зарделся Василий, — чего греха таить, скучаю. Но в Рыльске мне нравится. Пообвык уже малость… — смутился, пытаясь скрыть радость наместничества и самостоятельности. — Что же до зазнобушек, то… — покраснел густо-густо…

— Ладно, — вяло махнул дланью Иван Дмитриевич, — знаю: и тут их хватает. Любой, небось, блазнится с князем постель разделить. Только блуд это, — построжал вновь голосом, — бесовщина, козни врага рода человеческого…

«А у самого присуха, вдовая купчиха, в полюбовницах состоит… Это что — бесовщина или так, пустячок малый… при супруге-то живой, моей матушке?.. — подумал Василий. Но при этом даже бровью не повел, чтобы озвучить или намеком показать это родителю. — Сын отцу не указ».

Про «присуху» юному князю подумалось неспроста. Уже несколько лет старый князь Шемякин отогревал душу и тело в жарких объятьях Настасьи Карповны, красивой молодой вдовицы северского купца Тита Силыча, то ли утонувшего по хмельному делу в Десне, то ли утопленного там по чьему-то злому умыслу. Живой Тит Силыч «благодетельствовал» многих, ссужая деньги в рост под немалые проценты. Вот кто-то из «облагодетельствованных» и отблагодарил благодетеля, чтобы долгов не возвращать. Дело-то не новое, вполне житейское… А тут и вдовица князю приглянулась, и он ей по сердцу пришелся. Вот и закрутилась меж ними любовь. Сначала тайно миловались, потом и явно начали. Все равно от людей этого сладкого греха не спрячешь. Княгиня Аграфена Андреевна, которая десятком годков была моложе супруга, поначалу — в слезы, но они только больше остужали князя к ней. Тогда решила смириться да на волю Господа и пречистой девы Марии положиться — они-то не оставят своими милостями… И действительно, легче стало: и князь подобрел, любезней да заботливее стал, и сердечная рана не так кровоточила. Впрочем, слухи, как и шила в мешке, не утаишь. Дошли они и до ушей князя стародубского, бывшего можайского, Андрея Ивановича. Неприятно стало тому, вздыхал, морщился. Но поделать с ударившимся в блуд зятьком ничего не мог. Не пойдешь же на него ратью и королю Казимиру Литовскому не пожалуешься… Король, по слухам, и сам бабник еще тот… Да и он, Андрей Иванович, если судить по правде, тоже не без греха. Так что, поморщился, поморщился князь Стародубский, да и смирился. А Иван Дмитриевич и княгиню не забижал, и с молодухой (той всего-то лет двадцать пять было) миловаться успевал.

— Впрочем, дело молодое… И грех сладок, — вновь потеплел Иван Дмитриевич голосом и взглядом. — Да и не за тем я к тебе, чадо, прибыл…

Василий Иванович и тут сдержал себя, не переспросил, только очами шире вспорхнул, показывая родителю свое внимание и готовность слушать. Знал, что батюшка, коли захочет, сам все скажет. Так зачем свое нетерпение показывать, батюшку поторапливать?.. Нехорошо это. Глупо.

— А суть такова, — кхекнув для солидности, продолжил тот, — на Москве замятня знатная начинается… Слухи доходят: хан Ахмат рать, как при Батые, собирает… Хочет великого князя московского Иоанна Васильевича проучить… Зазнался Иоанн-то: басму ханскую прилюдно попрал, ногами растоптав… Да и самих послов, кроме одного, якобы приказал казнить…

— Неужто?! — вырвалось против воли у юного князя.

Возглас был настолько сильным, что пламя свечей заколебалось, и по стенам светлицы побежали встревоженные тени. Лики святых на иконах насупились, посуровели. А сам Василий Иванович, поняв, что проявил излишнюю эмоциональность, густо покраснел.

— Да, — без особых эмоций подтвердил Иван Дмитриевич. — Верные люди сообщили. Конец, мыслю, Иванке, — скомкал имя великого князя до прозвища холопского. — Даст Бог — на великий трон московский, отобранный у нашего рода, взойдем…