Шемячичъ

Даже походы по церквам и храмам монастыря не могли утолить душевной раны. Домашние и дворовые служивые, также изнывавшие от безделья, сочувствовали князю. Да чем поможешь?.. Пытались увлечь охотой — не захотел, думали подгадать ловом — отмахнулся.

Обида на государя и приятные воспоминания о прежнем житье-бытье под литовским князем как-то сблизили его с паном Кислинским. Хоть и не ровня, но поговорить мастак. И однажды этот мастак как бы проговорился, что в Киеве ныне наместничает его дальний родственник.

— Он мог бы за тебя, княже, словечко перед королем замолвить, коли что… — не поднимая на Василия Ивановича глаз, полушепотом обмолвился Януш.

Князь сначала вздернулся, как боевой конь перед сечей: «Ты, мол, что, вражья твоя душа, предлагаешь?..». Но тут же обмяк. А через седмицу пан Кислинский уже писал под диктовку князя тайную грамотку киевскому воеводе и наместнику — зондировал почву, «если что…»

Случилось сие в феврале 1523 года, а в марте из Москвы прибыли государевы люди.

Великий князь и государь всея Руси желает видеть тебя пред своими очами.

— Что такое? — насупился Василий Иванович.

— Поступила челобитная на твою, князь, неправду, — коротко пояснил старый знакомец по Москве дьяк Елизар Суков. — Требуется обелиться.

— Охранная грамота имеется?

— А как же, — расплылся улыбкой дьяк, как блин по сковороде во время Масленицы: и тонко и широко.

— Кем писана?

— Великим государем и митрополитом Даниилом. Прежний-то митрополит, Варлаам, почил и похоронен, — перекрестился дьяк.

— Кто же подал челобитную? — потребовал отчета князь, но дьяк только усмехнулся:

— Чего не знаю, того не знаю. Мне приказано тебя доставить…

— Мертвым или живым? — выдавил горькую улыбку Василий Иванович.

— Зачем мертвым, — как-то по-татарски отозвался Елизар Суков, — живым.

— Что же, — не стал упираться рыльский князь, понимая всю бесполезность этой затеи, — соберу малую дружину — и в путь.

— Можно и с дружиной, — не моргнул и глазом дьяк, — можно и без дружины. Мы сопроводим.

Провожая князя в Москву, княгиня зарыдала. Женское сердце — вещун, и оно предвещало беду.

— Не плачь, дура, — бодрился князь. — Еще не покойник. Два раза случалось — обеливался, оправдаюсь и в третий. Бог троицу любит… Ты лучше за хозяйством присмотри, пока меня не будет, — намекнул он супруге, чтобы спрятала драгоценности и злато с серебром. — Да о дочерях подумай — невесты ведь…

Но зареванная княгиня вряд ли поняла намек.

Вместе с князем в Москву забрали пана Кислинского и Дмитрия Настасьича из Путивля.

— Этих-то зачем? — хмурился князь.

— Не ведаю, — скороговоркой отбоярился дьяк. — Приказано…

Он-то знал, что Кислинский и Настасьич являлись главными доводчиками на своего господина, но ему было велено князю об этом, под угрозой смерти, не сказывать. Вот он и помалкивал.

17 апреля рыльский и северский князь Шемячич, сопровождаемый московским служивыми людьми и дьяком Елизаром, был в первопрестольной.

— А Москва все растет да ширится, — отметил он подавленно появление новых застроек и улиц в столице.

— Все по воле государя нашего… — подчеркнул дьяк с благоговением.

— И куда же направимся? — задал вопрос князь.

— В Кремль, конечно, к государю, — не задумываясь, отозвался государев поверенный.

Прибыли в Кремль, но государь не пожелал встречаться с рыльским князем: «Недосуг мне с изменником общаться. Пусть его судит боярская дума». Это насторожило и обескуражило Василия Ивановича, еще надеявшегося, возможно, на закорках души, на самом ее краешке, на благополучный исход.

А 18 апреля перед боярской думой Василий Иванович был обличен в измене, в том числе и главными доводчиками — Янушем Кислинским и Дмитрием Настасьичем. В качестве основных доказательств фигурировала копия грамоты, сочиненной Кислинским к киевскому воеводе и ответ того из Киева.

Рыльскому князю хотелось крикнуть: «Так это же сам Кислинский и сочинил!.. — Но рассудок, не затуманенный обидой и гневом, подсказал: — Молчи! А то сам себя и уличишь… Хуже будет». И князь прикусил язычок.

Молча выслушивал обличительные речи того же Кислинского. Хоть и с запозданием, но понял, что тот давно уже снюхался с московскими служивыми людьми да дьяками и следил за ним. Мало того, подлый Януш по их указке и подбил князя на погибельное письмо… И только в сконцентрированном во взгляде презрении явственно читалось: «Иуда!». А когда последовал вопрос думного дьяка: «Признает ли он вину?» — ответил, сглотнув ком неподатливой слюны: «Нет!». Так же молча, к тому же с презрительным, брезгливым видом, прослушал путаные обличительные речи Настасьича и тоже ответил «Нет!» на вопрос дьяка.

— Не делай людям добра, — горько усмехнулся Шемячич, когда по приговору боярской думы его, князя и прямого потомка Дмитрия Донского, брали в железа, — не получишь и зла.

Но его слова лишь вызвали ироничные улыбки у бояр, вершивших по слову государя суд и расправу. В Москве и не такое видали: давно ли сам великий князь и государь всея Руси вместе с матушкой своей Софьей Фоминичной был в опале… А разве племянник государев Иоанн Иоаннович не умер в заточении?! Так что Москву ни слезами, ни клятвами, ни кровным родством не удивишь и не умилостивишь. Она ни слезам, ни словам давно не верит!

Шемячич попытался воззвать о милосердии к митрополиту Даниилу. Но моложавый митрополит Даниил, сменивший более милосердного предшественника Варлаама, лишь сурово взглянул в его сторону и ни слова, ни полслова в защиту.

«Так будьте вы все, до двенадцатого колена, прокляты, — зло и бессильно блеснул очами Шемячич, пошевелив сухими, потрескавшимися от горьких дум и переживаний губами. — Пусть каждый, посеявший зло, пожнет его стократно! А сам-то ты лучше? Сам разве не сеял зла? — верткой жалящей змейкой скользнула под черепом изобличительная мысль. — Такой же, как и они… Тогда и я вместе с ними…»

На следующий день Василий Шемячич был отправлен под стражей в Троицко-Сергиевский монастырь, где должен был находиться в узилище до скончания своего века. И уже там, потеряв счет дням и ночам, окруженный четырьмя гнетущими душу стенами и молчаливыми стражниками-монахами, узнал от игумена, что супруга его вместе с дочерьми, лишенная не только богатств, но и сенных девок, была привезена в Москву.

«Знать, баба-дура за слезным воем не поняла моего прощального слова выдать девиц замуж и спрятать богатства до лучших времен…» — вяло подумал Шемячич под тихое потрескивание свечи, принесенной игуменом. Однако спросил иное:

— И где же они?

— В Суздальско-Покровском девичьем монастыре. Пострижены в монахини…

— Насильственно? — задал узник очередной вопрос, хотя отчетливо понимал его бесплодность.

Добрый игумен на этот вопрос лишь пошевелил губами.

— А с сыном как? С Иваном…

— Этот сам хочет принять иноческий сан. К нам просится… Хочет быть ближе к матушке и сестрам. А тебе помогать молитвами…

— В деда пошел, — понурился головой Шемячич. — Тот, как вышел их татарского плена, тоже в монастырь ушел. Только в наш монастырь, в Волынский… Все свои грехи отмаливал да за нас, грешных, перед Господом радел. Видать, не дорадел…

— Не гневи Господа! — строго заметил игумен.

— А тут хоть гневи, хоть не гневи, конец один: узилище да смерть, — вспомнил о прежней гордости князь. — Ты, мних, лучше скажи, что с супругой сына Ивана стало да с его сыном Юрием. Поди, бедствуют?

— Не бедствуют, — успокоил игумен шепотом. — Они ныне под покровительством Глинских. Ведь Елена, дочь князя Василия Глинского, ныне супруга государя. Словом, позаботились Глинские о сестре своей Анастасии и о ее чаде.

— Вот и, слава Богу! — вздохнул облегченно узник. — Может, хоть ему в жизни повезет?..

— Дай-то Бог! — осенил себя крестным знамением игумен, заставив движением руки и широкого крыла рукава рясы язычок пламени свечи нервно заметаться от дуновения затхлого воздуха. — Я пойду, — заторопился он. Но Шемячич придержал: