Шемячичъ

— Да под руку великого князя московского, — прокхекавшись, будто враз запершило в горле, тихо молвил князь Семен. — Вон князья Мезецкие да Воротынские перешли — и в ус не дуют… Ничего в Руси московской живут… В чести ходят…

— Так у них опалы, как у наших родителей от московского великого князя не было — то ли возразил, то ли попечалился хозяин, опустив долу взгляд.

Василий Иванович хоть и моложе черниговского князя на десяток с лишним лет, умом и сметкой не уступит. Знает, когда и что сказать, а когда и промолчать. Но при этом и громко сказанное могло ни о чем не говорить, и молчание бывало красноречивее слов. Вот и теперь «загнул» так, что как хочешь, так и понимай…

— Так то у наших дедов и отцов замятня случилась, — окольными путями повел речь Семен Иванович. — А мы, вроде, и ни при чем… — потянулся он всем телом через стол ближе к хозяину, будто желая его лучше разглядеть. — Или ты по иному мыслишь?..

— Ну, мыслю я, как и ты, князь, — тут же отозвался на укор Василий Иванович. — А вот как мыслит великий московский князь, неведомо. Помнится, когда у них с Александром дело о сватовстве да о свадьбе шло, так отписывал он грамотку в Вильну, чтобы ни тебя, ни меня Александр не выпускал. А коль куда ино уйдем, чтобы назад не принимал. Забыл что ли?

— Не забыл, — прищурился скептически князь Семен Иванович. — Только когда это было? Ныне иные ветры дуют и иные песни поют…

— Так-то оно так, только боязно, — поморщился князь Василий, будто от зубной скорби. — Вдруг мы туда, а нам и рады — сразу в узилище…

— Но зачем нам сразу ехать в белокаменную? — постарался развеять сомнения рыльского князя черниговский. — Можно ведь, находясь тут, туда людей верных послать: пусть порасспросят княжьих бояр да дьяков. Если великий князь зла не держит, то можно под его руку перейти, опять же оставаясь тут.

— А еще бы лучше потребовать от Иоанна охранную грамоту, — съязвил князь Василий. — Только мыслю, что как бы нам впросак не попасть: от одного берега откачнемся и к другому не прибьемся. Как бы не оказаться между молотом и наковальней… Тогда точно гибель.

Были ли искренними последние слова рыльского князя или так он «прощупывал» серьезность намерений дальнего сродственника своего, трудно сказать. Могло быть и так, и этак, и все вместе. За несколько мирных лет Василий Иванович, не позволяя себе втянуться в пограничные конфликты с московскими воеводами, успел и грады свои обстроить, и княжество укрепить, и дружину нерастраченной иметь. А перейди он под руку Иоанна Иоанновича — обязательно начнутся конфликты с литовскими воеводами. И тут о мирной жизни только вспоминать придется. Но с другой стороны великий литовский князь Александр ему столько дурного сделал — отца из татарского плена не вызволил, мать сначала соблазнил, а потом в монастыре уморил, в вере преследовать начал — что пора и ему сторицей отплатить.

Не менее всего прочего опасался Василий Иванович и подвоха со стороны соседа. Кто знает, не положил ли князь Семен глаз на его удел, да и придумал весь этот сыр-бор, чтобы опорочить его в глазах Александра. Люди часто говорят одно, думают другое, а делают третье. Потому и поговорка бытует, что «чужая голова — потемки». Тут надо не только нос по ветру держать, но и ухо вострить: как бы где маху не дать, не оскользнуться, не упасть… Вот и ведет рыльский князь словесную игру, словно в кости играет: чет или нечет…

Семен Иванович тоже не лыком шит, он прекрасно понимает, что не так просто рыльскому князю довериться ему. Сам бы тоже не очень доверялся… Потому нахрапом не прет, дает возможность поразмыслить, все как следует обдумать. А чтобы пауза не так томила, потягивает винцо мелкими глотками да в очередной раз ощупывает светелку слегка прищуренными глазами. Не князь, а кот добродушный. Но Василия Ивановича этим добродушием не обмануть. Знает, как Семен Иванович после смерти брата Андрея, князя стародубского, удел его, в обход взрослого племянника Семена Андреевича, к рукам прибрал, оставив за братеничем лишь наместничество.

— Как идут дела с Литвой? — грозно взглянул из-под тяжелых бровей великий князь и государь всея Руси на думного дьяка Василия Курицына.

Иоанну Васильевичу шесть десятков. Он погрузнел телом, стал морщинист ликом, строг очами. Двигается мало и сутулится более прежнего. Однако на златом троне восседает в полном царском обличье, в шубе и тяжелых бармах. На седовласой главе шапка Мономаха. В речах краток и категоричен, возражений даже малых не потерпит.

Вслед за князем уперлись тяжелыми взглядами в дьяка и бояре думные, и митрополит Симон, поставленный на митрополию святым Собором после сведения с нее Зосима-похмельника1. Особо зорко всматривается князь и ближний боярин Василий Даниилович Холмский, сын знаменитого воеводы Даниила и зять великого князя. Совсем недавно он женился на Феодосии Иоанновне2. И ныне, после казни Семена Ивановича Ряполовского на льду Москвы-реки3 и опалы князей Патрикиевых, Ивана Юрьевича да сына его Василия Ивановича Кривого, ходит в любимцах. Вон каким коршуном взирает. Но старого опытного дьяка и толкачом в ступе не поймать.

— Великий князь и государь, — отвесив земной поклон, затрещал, затараторил громкой скороговоркой, словно сорока в лесу, — из Вильны прибыл подьячий Михайло Шестак, сын Юрка Шестака. Он и обскажет. Самые свежие и самые верные сведения у него.

— Обсказывай да не ври, — устремил взор на подьячего Иоанн. — А то за брех собачий главы лишишься…

Тот, отвесив низкий поклон за оказанную честь, робея и заикаясь, сообщил, что в Литве идет натиск на православных.

— Даже дщерь твою, великую княгиню Елену, понуждают принять веру католическую… Владыку смоленского, Иосифа-перевертыша, перекинувшегося на римскую веру, епископов и монахов бернардинских подсылают…

— Ведаю, — скорбно прикрыл тяжелыми веками очи великий князь. — Боярин Иван Мамонов да дьяк Микула Ангелов о том отписывали. Что еще? — вновь тяжело вперился он в щуплого подьячего.

— А еще литовский князь, — опустил Михайло то ли с перепугу, то ли умышленно титул «великий», — отсылает из Вильны бояр наших Василия Ромодановского, Прокопия Скуратова, Дмитрия Пешкова с боярынями и попа Фому, последнюю духовную опору великой княгини.

— Совсем зарвался брат наш и зять, — глухо прокомментировал это известие государь, не обратив никакого внимания на «оговорку» подьячего. Только глазами зло блеснул. Да и то не на подьячего — птаху малую, а на зятя. — Забыл о крестном целовании и договорной грамоте. Войны жаждет…

— Жаждет, жаждет… — глухо зашевелились думные бояре.

— Раз жаждет, да дочь мою Елену обижает, то быть ему самому биту. — Поведя очами, уперся в боярина Холмского. — Князь Василий, что у нас на литовских рубежах?

— Шалят литовские людишки, — подхватился со своего места дородный князь Холмский, быстро сориентировавшись в желаниях московского властителя. — На владения перешедших на нашу сторону князей Воротынских и других нападают. Грабят, жгут, в полон люд черный уводят.

— Значит, бесчестят? — гневом полыхнули глаза московского владыки.

— Бесчестят.

— А мы что?.. Терпим?!

— А мы, великий государь, с божьей помощью острастку им даем да городки их в лоно Руси нашей московской понемногу прибираем.

— Это какие же?

— Да Серпейск, Мезецк, Воротынск, Одоев и иные по Угре-реке — стал перечислять Холмский русские города, отошедшие от Литвы к Москве. — А еще Козельск, Мценск, Белев, Оболенск…

Иоанн Васильевич хотел напомнить зятю, а то и упрекнуть его в том, что часть градов из перечисленных отошла к Московскому государству еще в год свадьбы Елены и Александра. Даже недовольно повел глазами. Однако Холмский упредил:

— Ныне князь Бельский, Семен Иванович, бьет тебе, великий государь, челом, чтобы ты, великий государь взял его к себе на службу вместе с уделом и волостями.

— Отпиши, что берем и наградим. И в обиду не дадим.

— Исполню, государь, — с готовностью поклонился князь Холмский. — А еще, светлый государь, бьют тебе челом князь черниговский Семен, сын князя Ивана Андреевича Можайского, да князь рыльский и северский Василий, сын Ивана Дмитриевича Шемякина.