Шемячичъ

«Вроде бы и с Литвой открыто не воевал до последнего времени, и даже дочь Елену за Александра отдал1, но земли из-под Литвы ежегодно к Московскому государству присовокуплял, — вздохнул тяжело Василий Иванович и потянулся за жбаном — промочить горло ядреным ржаным кваском. — Не зря же велит своим послам величать себя государем всея Руси. А чуть Александр Казимирович зарыпается, тут же молдавского господаря натравливает или крымского хана Менгли-Гирея науськивает. Хорошо, что хоть до Путивля и Рыльска не велит тому ходить… — отпил еще глоток холодного кваса. — А так быть бы беде неминучей. Крымчаки — это половодье, которое ничем не остановить… Ни крестом, ни мечом.

Впрочем, с супругой, Софьей, слышно, не особо ладно живет, — метнулись мысли конским табуном в иную сторону. — То в узилище держал, то вновь ко двору допустил… То же самое с сыном Василием и внуком Дмитрием… То одного на великое княжение ставит, то другого; то одного опале предаст, то другого. А если кто из ближних бояр, князей или даже братьев роптать начинает, то сразу: «Разве я не волен в своих детях и внуках? Кому хочу, тому и дам княжение, и вы мне в этом не указ!».

А у меня лучше ли с супругой? — тут же получил крепкий укор от собственной совести. — Охладел так, что и спим, и трапезничаем порознь. Правда, я еще с боярышнями некоторыми, — хмыкнул самодовольно, — а она — с подушками да попонками. — Князь вздохнул и вновь возвратился к тому вопросу, с которого начал: — Как быть? Какой стороны ныне держаться, чтобы в проигрыше не оказаться? И посоветоваться не с кем. Сын молод, родителя нет Ушел из жизни старый духовник Никодим. Покинул этот свет и игумен Ефимий… С Никодимом и Ефимием можно было бы поделиться, а с теми, кто сменил их — ни в коем случае… Веры им нет».

Мысль о вере натолкнула рыльского князя на размышления о краткости человеческой жизни. Она, словно весенний ручеек, пожурчит-пожурчит и иссякнет. А еще о засилье в Литве католического священства над православным. «Получается, — сделал вывод Василий Иванович из нелегких размышлений, — что с Богом в безбожье живем. А этого допускать нельзя. Значит, надо Москвы держаться, где все-таки вера наша, православная. Только как?.. Как примириться с великим московским князем? Да так, чтобы потом горевать не пришлось… Ибо близок локоток, да не дотянется роток…»

Осторожный, но настойчивый стук в крепкую дубовую дверь одрины прервал размышления.

— Кого там еще нечистая сила несет? — вместо разрешения войти, сказал в сердцах князь. — Я, кажется, ясно рек: не беспокоить.

— Батюшка-князь, — протиснулся в приотворенную дверь с поклоном огнищанин Прокоп, кряжистый муж пятидесяти лет с черными, как смоль, глазами и пегой бородой, — простите великодушно, но до вашей милости князь черниговский прибыл, Семен Иванович. Иначе бы не побеспокоил…

— Собственной персоной или посланными им боярами? — принялся буравить двумя буравчиками глаз огнищанина Василий Иванович.

— Собственнолично, — пояснил Прокоп. — Хотя и при сопровождающих детях боярских и прочих служивых…

Появление в Рыльске черниговского князя среди зимы, когда и морозы — будь здоров! и метели — не редкость — было делом необычным. И точно — не в привычках престарелого князя Семена Ивановича.

«Просто так по зимнику князь не поедет, — соображал Василий Иванович. — Значит, такая нужда приперла, что и зимник — не помеха… И что бы это могло быть?..» — быстро прикидывал и так, и этак. Даже прищурился, чтобы думалось лучше. Вслух же молвил:

— Князя зови в светелку, а сопровождающих его людей в горенке размести. Да распорядись накормить. Поди, проголодались… И нам вина с закусками подай.

— Слушаюсь, — склонился в поклоне огнищанин и, попятившись, закрыл за собой дверь.

Встав из-за стола, Василий Иванович неспешно огладил ладонью бороду, потом пятерней пробежался раз-другой по волосам. Посчитав, что теперь все в порядке, что не соромно и перед черниговским князем появиться, направился в светелку.

В последнее время рыльский князь погрузнел. Потому ступал тяжко, весомо. Но ни одна половица под его весом не скрипнула, не пожаловалась. «Пол добротно сработан, — в который раз с внутренним довольством отметил он, — на совесть».

Переход из одрины в светелку времени много не занял. Потому Василий Иванович появился там первым. И уже в качестве добросердечного и радушного хозяина с распростертыми руками встретил появление черниговского князя. Тот, уже без теплой шубы, в нарядном камзоле, войдя, первым делом быстро перекрестился на образа в святом углу. Мелко зашевелил губами, читая благодарственную молитву.

Обнялись, троекратно, по русскому обычаю, расцеловались, поинтересовались здоровьем друг друга, близких. Поахали, поохали. Словом, все сделали так, как и положено хорошим знакомым либо родственникам при встрече.

— Как добрался? — поинтересовался Василий Иванович, искрясь заботливостью и радушием. — Не замерз ли? Ныне морозы стоят — носа не высунуть. Да и поземка порой так метет, что ни зги не видно…

— Слава Богу, добрались хорошо, — дышал сипловато раскрасневшийся на свежем воздухе Семен Иванович. — Ведь не верхом скакал, а в кибитке. Возраст уже не тот, чтобы верхом… Это вот ты — молодой! Тебе и верхом проскакать десяток верст — ничего не стоит… А мне ноне и одной не одолеть. Потому в кибитке, под медвежьими шкурами.

— Ну, не совсем и молодой, — улыбнулся с едва заметным снисхождением рыльский князь. — Однако на охоту выезжаю частенько. Особенно, когда и морозец не крут, и солнышко пригревает…

— А я уже все больше в опочивальне сижу да у печки греюсь, — разоткровенничался гость, не забывая быстрым внимательным взглядом охватить все углы хозяйской светлицы. — А если и охочусь, то опять возле печи за тараканами, — пошутил, игриво подмигивая белесыми ресницами.

— А что это мы все стоим да стоим?! — спохватился Василий Иванович. — Не присесть ли нам за стол да отведать хлеба-соли? Сейчас слуги принесут.

— Как хозяин пожелает, — расплылся в улыбке черниговский князь.

— Тогда к столу! — увлек рыльский князь черниговского. — Ибо в ногах правды нет, и горло промочить следует…

Как только они уселись друг против дружки за широким столом, наскочили слуги. Кто с пирогами да калачами, кто со свиным окороком на серебряном подносе, кто с парящейся птицей, вынутой только что из печи, на деревянных блюдцах, кто со сбитнем в жбанах, кто с вином в заморских узкогорлых сулейках. Миг — и стол накрыт! Другой — и разлито вино по серебряным чарам!

— Ступайте! — отпустил слуг Василий Иванович, чтобы не мешали разговору.

— Приступим что ли, благословясь, — прочтя кратко молитву и осеняя крестным знаменем еду и питие, рек хозяин. — И перво-наперво промочим горло. Разговор, чувствую, предстоит непростой…

— Точно, непростой, — подтвердил гость, берясь за чару. — Среди зимы за сотни верст из-за простых разговоров путь не торят.

Выпили, не жадуя. Больше ради приличия. Закусили неспешно. Оба готовились к беседе.

Эх, хороша амброзия! — вытер перстами усы и огладил бороду князь Семен, как бы давая сигнал собеседнику о готовности к разговору.

— Так какая докука привела уважаемого князя в наши места? — первым приступил к сути дела Василий Иванович.

— А такая, что ныне стало тяжко жить под Литвой, — глядя в упор на хозяина, не стал тянуть с ответом черниговский гость. — Католические попы, ксендзы, уже не только до черного люда добираются, но и бояр, и князей своей верой неверной примучивают. Насильно перекрещивают. Но даже не это беда, а то, что великий князь литовский Александр Казимирович, их в этом полностью поддерживает.

— Что верно, то верно… — скорбно, по-бабьи, поджал губы рыльский князь. — Сам о том, недавно размышлял. А что делать-то?.. Не войной же на Александра идти…

— Зачем войной идти, — отпил пару глотков вина князь Семен. — Надо уйти… как другие русские князья.

— И куда же? — впился, словно двумя шильями, немигающими глазами в лицо черниговского гостя Василий Иванович.