Шемячичъ

Сторонний наблюдатель, будь он рядом с князем, заметил бы, как тот от своих дум нервно дернул головой. Но такого наблюдателя не было, и внутреннюю борьбу князя никто не увидел.

«А что? — попытался Василий Иванович дать отпор сомнениям. — Мой батюшка вдовой женкой купца не побрезговал же… Даже двумя байстрюками ее наградил. Но то батюшка, — одернул князь себя, — а то я… Впрочем, — нашел он компромисс, — сначала надо до дому живу да здорову добраться, а там уж видно будет, как поступать и что делать. Нечего раньше времени шкуру неубитого медведя делить… Может быть, эта Розалия довеском к Ших-Ахмеду пойдет, чтобы батюшку выручить. А я тут загадки загадываю да думки думаю», — легонько стегнул он плетью по потному заду коня.

Гнедой Буран покосился на седока лиловым глазом, мол, я и так ходко иду, всхрапнул недовольно и ускорил бег. Впрочем, ненадолго. И минуты не прошло, как он вновь перешел на размеренную рысцу.

Глава седьмая

Как ни старался Василий Иванович ускорить обмен пленниками, как ни пытался увидеть пораньше родителя, желание его исполнилось только весной 1485 года. Не ускорили ход события ни ловкость и находчивость Януша Кислинского, ни увертки подьячего Лычко, у которого, как шутили, каждое лыко в строку, а слово — к делу.

Это быстро сказка сказывается, а дело не всегда ловко спорится. Выяснилось, что попавший в полон к Василию Ивановичу Ших-Ахмед был не очень-то любимым племянником. Отличался заносчивостью и строптивым нравом. Потому хан Менгли-Гирей не спешил с его обменом на князя Ивана Дмитриевича. То, как заправский купец, торговался за каждый золотой, то, несмотря на старания беков и кровных родственников Ших-Ахмета, получивших бакшиш за посредничество, вообще прекращал переговоры: «Пусть в зиндане еще посидит, может, поумнеет… научится старших почитать да уважать». Даже «довесок» в лице валашки Розалии и трех десятков пленных крымчаков не возымел действия.

«На что мне эта перезревшая ягода, — откровенно смеялся хан в лицо Кислинскому, исполнявшему роль посла рыльского князя и толмача одновременно, — из которой сладкий сок высосал мой слуга Ших-Ахмед, а остальное, надо полгать, допил и доел князь Василий. Мне она не нужна. Не нужны мне и трусы, позволившие взять в плен себя и своего господина. — Это уже относилось к плененным с Ших-Ахмедом воинам. — Пусть лучше они объедают князя, чем меня. Впрочем, если я и соизволю видеть их пред своими глазами, то только затем, чтобы насладиться их смертью, когда мой палач станет ломать им хребты за измену».

Кислинский, кланяясь едва ли ни до земли, заверял, что в плену на женскую честь Розалии никто не покушался. Что ее берегли пуще ока; что на нее едва ли не дули, лишь бы уберечь от всяких невзгод. Но хан лишь смеялся в ответ или угрозливо хмурился, что ничего хорошего уже лично Янушу и подьячему Лычко не сулило. Приходилось сворачивать переговоры да ждать «смены погоды» в ханском настроении. И только спустя три года, наконец, разрешил произвести обмен.

Что стало причиной ханской «милости»: просьбы родственников Ших-Ахмеда, настырность рыльских послов, звон злата в ушах мурз — осталось тайной за семью печатями. Правда, прошел слух, что случились охлаждения в отношениях между ханом и великим московским князем Иоанном Васильевичем. Якобы в Москве обидели кого-то из сыновей Менгли-Гирея. Вот и мог хан ответить «добром» на московское «добро», обменяться «любезностью»… Только слухи, они и есть слухи — в стол их не положишь, печать на них не поставишь…

Доставленный в Рыльск поднаторевшим в делах посольских дворянином Кислинским, князь Иван Дмитриевич, за которого скопом были отданы и племянник Менгли-Гирея, и Розалия и три десятка прочих татар, был хвор и слаб. Очи поблекли и выцвели, как небо осенью — одна тоскливая серость. Окаймленные покрасневшими, часто гноящимися веками, они подслеповато щурились, словно боялись широко распахнуться и… не увидеть дневного света. Голова тряслась и не хотела держаться на тонкой шее с дряблой кожей. В такт с ней тряслась и седая всклокоченная, неухоженная борода. Точнее очесок бороды. Измываясь над князем, люди хана не раз трепали его за бороду, выдергивая из нее целые пучки волос. И на княжеской голове волос почти не стало — выпали от сидения в сыром зиндане от горьких дум и унижений. Голый череп, обтянутый светлого воска кожей, пугал своей наготой. И лишь на затылке, ближе к шее, да над ушами еще кусочками серого мха оставался волосяной покров. Не было силы и в дрожащих руках и ногах. Состарившимся калекой был доставлен старый князь в Рыльск к сыну. Тот, увидев отца, которому было всего пятьдесят лет, древним старцем, не удержал слез. Боль сжала сердце, ком подкатил к горлу, не давая вздохнуть полной грудью.

«Как же так, — билась о череп обида, — я своего пленника хоть и держал взаперти, в узилище, но и кормил исправно, и на божий свет позволял взглянуть, и пройтись по двору под охраной не возбранял. Даже его встречам с Розалией не противился… А хан с моим отцом совсем по-скотски поступил: и не кормил, и обижал, и в холодном да сыром зиндане постоянно содержал, где ни свету, ни воздуху… От прежнего молодца кожа да кости остались».

Если в чем и лукавил молодой рыльский князь перед самим собой, то не во многом. Он действительно держал Ших-Ахмеда в одном из глухих закутков княжеского терема. Только закуток тот, в отличие от татарского зиндама, был сух. В нем даже маленькое окошко, наподобие волокового, имелось. Через него и свет поступал, и свежий воздух. И исправлял пленник нужду не под себя, как в их зиндане, а в специальный горшок, ежедневно убираемый княжескими челядинцами.

Валашка Розалия все же тайно побывала в жарких объятиях рыльского князя. И не столько он к этому сил приложил, как она сама в его постель стремилась. Может, прослышав, что князь еще не женат, мыслила обольстить да супругой стать… В чужую душу не заглянешь. В своей дай бог разобраться… Поэтому все может быть. Впрочем, важно не «если да кабы», а то, что имело место. Случилось же то, что Розалия не раз и не два побывала в княжеской опочивальне. Тут уж служанки, приставленные денно и нощно стеречь полонянку, усердие проявляли, сводя полюбовников. То в светелке валашки, то в опочивальне князя. Правда, сводили тайно ночной порой, без огласки на сторону. Только подмигивали иногда друг другу, как заговорщики, да ухмылялись многозначительно. Но языком словесную пыль взбить — ни-ни!

Валашка в любовных играх была искусна и неутомима. Заводясь, не только сама истомно стонала, но и князя до стонов доводила. Дворовым девкам до нее, как луне до солнца: вроде тоже сияет, но ни света, ни тепла! Не умели дворовые девки, даже лаская, так распыляться, стеснялись. А уж о стонах и говорить нечего…

Да, хороша была валашка в забавах любовных. Ночь с ней пролетала, как одно мгновение. Впрочем, не забывала она канючить и о подарках. И то ей дай, и это подари. Приходилось князю одаривать. То перстеньком, то сережками, то платьями новыми.

Но приходит время, и даже мед приедается. Приелись князю и ласки Розалии. К тому же, как выяснилось, к княжескому роду она не принадлежала. Была всего-навсего дочерью мелкого валашского дворянина, продавшего ее в ханский гарем. Сказку же о своей родословной придумала еще в степи, в тот самый миг, когда ее расспрашивали. В чем-чем, а в уме и изворотливости ей было не отказать. Потому, едва отойдя от испуга ночного побоища, тут же сочинила душещипательную быль о бедной княжне, похищенной злыми татарами. Сочинила, чтобы возвысить себя в глазах русского князя, который, как понимала, должен был «клюнуть» на ее красоту. Но все же, что-то дрогнуло тогда в ее голосе и глазах. И это «что-то» не укрылось от князя.

Вот и стал князь Василий от встреч уклоняться, на дела да усталость ссылаться. А Розалия, словно ревнивая супруга, в слезы. Но если ласками князя было не удержать, то слезами — подавно. Правда, предлагал он ей к родителям с оказией отправить. Воспротивилась. «На хлебе и воде что ли должна с ними жить? — заявила зло. — Уж лучше вновь наложницей у Ших-Ахмада быть». — «Дело хозяйское, — рассмеялся князь. — Как говорится, вольному — воля, спасенному — рай. Будешь «довеском» при обмене». И больше не препятствовал ее общению с Ших-Ахмедом.