Шемячичъ

«Действительно надо проучить зарвавшегося вассала. Проучить так, чтобы на Руси еще помнили эту науку сто лет и более», — решил Ахмат и приказал собирать войско.

Если о замыслах ордынского хана знали в Новгороде Северском и Рыльске, то и в Москве не дремали. И доброхоты из татарских царевичей, обиженных вероломством Ахмата, и торговые гости, и православные священники, возвращавшиеся из ордынской земли, доносили московским служивым людям, что в степи неспокойно. «Совсем не по доброму возня идет, — шептали они на ухо думному дьяку Якову Вышебальцеву. — Что-то грозное затевается…» Дьяк же передавал услышанное ближним боярам, а те — великому князю.

«Станем готовиться и мы, — молвил на то великий князь и государь всея Руси (так приказал он величать себя вскоре после венчания с византийской принцессой). — Как только снега сойдут и путь наладится, братьям моим Юрию, Андрею Старшему, Борису со своими дружинами выйти на порубежье и крепко стеречь ворога». — «Может, великий князь подзабыл, — мягко, чтобы неосторожным словом, не дай Господь, не вызвать гнева государя, тихо, почти шепотом ответствовал на то митрополит Геронтий, год как сменивший на митрополичьей кафедре покойного Филиппа1, — но братья Андрей и Борис ныне в опале». — «Ничего, помиримся. Кровь-то едина… С твоей, владыка, и матушкиной помощью». — «Тогда стоит поторопиться — зима-то на исходе».

Великий князь не стал откладывать дело примирения с братьями «на потом» и направил им грамотки. В ответ получил; «Если исправишься к нам и больше притеснять нас не будешь, то мы согласны оказать тебе помощь».

Ответ был дерзок и оскорбителен, но пришлось смолчать и пообещать братьям многие уступки. Отпор ордынцам был куда важнее внутренних свар и разногласий. «После разберемся, — решил для себя великий князь. — Теперь и потерпеть не грех».

Впрочем, заручившись поддержкой братьев, великий князь на этом не успокоился. Чтобы не дать соединиться польско-литовскому королю и князю Казимиру и хану Ахмату, он послал посольство с богатыми дарами в Крым к хану Менгли-Гирею, с которым приятельствовал уже более пяти лет. «Менгли-Гирею царю брат твой князь великий Иоанн челом бьет, — было писано в грамоте, которую вез боярин московский Глеб Карамышев да дьяк-толмач Петруха Поджидаев. — Стало нам известно, что хан ордынский Ахмат, будь проклято имя это, и король польский Казимир зло против нас умыслили. Земель наших и тронов жаждут. Я уж с ханом поратоборствую, а ты, брат мой и царь, потревожь Подолье и киевские волости. Там ныне, слыхать, злата немало собрано шляхетством местным. Пусть поделятся…»

Крымского хана Менгли-Гирея дважды просить не пришлось. Не успели муэдзины пропеть с минаретов «Аллах велик», как десятки тысяч опаленных жарким крымским солнцем наездников, алчущих славы и богатств, ринулись к берегам Днестра и Днепра. И тут уж стало польскому королю не до похода на Москву с ханом Ахматом. Впору было о сохранности собственных земель задуматься… А еще хан Менгли-Гирей прислал в Москву «подарок» — своего сын, царевича Нордоулата. И не одного, а с сотней лихих наездников.

Как только снега сошли, реки, поразбойничав вешними водами, вошли в берега и успокоились, на порубежье с ордынскими и литовскими пределами по еще волглой земле направились русские рати. Младший брат великого князя Андрей Меньшой с дружинами держал путь на Тарусу, а сын Иоанн, — на Серпухов.

Оставив на сидение в осаде в Москве мать, великую княгиню Марию Ярославну, а ныне вдову и инокиню Марфу, князя Михаила Андреевича Верейского, в верности которого сомневаться не приходилось, митрополита Геронтия, ростовского владыку Вассиана, наместника князя Ивана Юрьевича Патрикиева и думного дьяка Василия Мамарева, Иоанн Васильевич 23 июля с полками вышел и сам, держа путь на Колину. Супругу же свою, великую княгиню Софью Фоминичну, с казной и крепкой дружиной отправил на Белоозеро, дав наказ в случае сдачи хану Москвы двигаться ей до моря. «А далее плавать на корабле у берегов земли Русской, пока все не утрясется, — советовал при расставании. — Только, думаю, Бог не допустит нашего поражения, не даст торжествовать ворогу. Но на всякий случай…»

Прошло две недели, как русские рати, возглавленные самим великим князем и государем Иоанном Васильевичем, ушли к берегам реки Угры. Там, на границе Литвы и Московского государства, остановились войска хана Ахмата. «Хоть у самого сила несметная, но ждет князя литовского», — полнилась слухами русская земля.

Сильно обезлюдевшая Москва, тревожась за исход сражения, чутко прислушивалась к каждому слуху, к каждому слову, к каждому шороху. Все жили ожиданием вестей. «Как-то там… устоят наши, али нет?..» — задавались вопросом не только в боярских да княжеских семействах, но и посадские бабы. И только в церквах продолжали в том же привычном ритме справлять службы, призывая горожан к заутрене, обедне и вечерней молитве. Впрочем, и там случились изменения: ежедневно шли молебны о даровании победы русскому оружию и посрамлении врагов. По-прежнему на деревьях галдели вороны, граяли грачи и галки, на колокольнях и чердаках теремов ворковали степенные голуби, по застрехам шныряли непоседливые воробьи, а по улицам и переулкам носились как угорелые бездомные псы, то шарахаясь от москвичей, то пугая их.

И вдруг злым, холодным да скользким ужиком слух пополз: «Великий князь вернулся. С чего бы это?..». А потом и вовсе змейками да гадюками ядовитыми зашевелились слушки по московским улочкам и переулкам, по площадям и торговым рядам: «Не вернулся, а, бросив рати, бежал… Струсил-то наш великий князь. Хана разгневал, не платя дань, а мы, сирые, теперь страдай… Да, Иоанн наш совсем не Дмитрий Иванович Донской. Тот в первых рядах на поле Куликовом был, а этот, не видя врага, уже труса празднует, за стенами прячется. А еще велит себя именовать царем да государем…»

Дошли перетолки эти и до самого великого князя и государя — слуги постарались. Расстроился государь и покинул Кремль, удалившись в Красное село, наказав ближним своим дьякам да подьячим ответствовать народу московскому, что не сбежал, а посоветоваться с матушкой, духовенством и боярством вернулся. С войском же остались братья да сын Иоанн с воеводой князем Даниилом Холмским. Зато, может быть, в спешке или из-за расстроенных чувств, забыл указать в наказе, что велел тому же князю Холмскому сжечь городок Каширу. Впрочем, стоит ли какой-то городок великокняжеских дум?.. Их-то на Руси-матушке несчитано… Одним больше, одним меньше — без разницы…

Съехалось в Красное село боярство. Упревая в летнюю жару в собольих шубах да шапках-мурмолках, величались друг перед другом достатком и родовитостью. Поспешило туда же и духовенство во главе с митрополитом Геронтием.

Владыка невысок, суховат, но голос имеет крепкий, зычный. Окладистая бородища — до пояса, изрядно побита проседью. Годы-то немалые. Недавно за шестой десяток перевалило. Но взгляд черных глаз горяч, властен, неуступчив. Престарелый, едва не просвечивающийся насквозь архиепископ ростовский Вассиан Рыло, украшенный белой, инистой бородой, прибыл в черных, как ненастная ночь, одеждах. Сердито стучал посохом по полам великокняжеских хоромин. Глаза, обычно голубые и теплые, на сей раз блеклые, водянистые, холодные. Смотрят сурово, бурависто. Каждого прощупывают до самого нутра. В черных иноческих одеждах не ходила, скользила тенью княгиня-инокиня Марфа. И тоже — непроста. Знает, что к ее слову прислушиваются не только бояре, но и сын, великий князь московский. Здесь и князь-наместник Иван Юрьевич Патрикиев. Этот в воинской справе — ведь на нем защита Москвы. Держится с достоинством, но насторожено. Понимает, что первый спрос будет с него. Рядом с ним, словно нитка за иголкой, безгласо и бесшумно следует дьяк Василий Мымарев или просто Васька Мымарь. Этот безлик, тих и почти невидим для окружающих. Дьяк все же, а не боярин родовитый, потому «каждый сверчок знай свой шесток».

Великий князь воинскую бронь снял. Что ни говори, в ней и тяжело, и жарко, и сковано. Но одежды надел скромные, подобающие случаю. А вот бояре Иван Васильевич Ощера да Григорий Андреевич Мамон, первые великокняжеские советники, прибывшие вместе с великим князем с берегов Оки, поражали не воинскими доспехами, а богатым одеянием.