Страница 55 из 69
В словах княгини не столько укора сотнику, сколько горечи о судьбе князя и своей собственной.
— Матушка-княгиня, я в сече охулки на руку не брал, — покраснел до корней волос сотник, приняв слова княгини за хулу и напраслину. — Воевода Любомир не даст соврать. — Сотник уже знал (земля слухом полнится), что курский воевода не только уцелел в том печальном сражении на Каяле-реке, но и в защите Курска, несмотря на немочь в теле, смог поучаствовать. — Рядом с князем нашим, Буй-туром могучим, Всеволодом Святославичем, до конца стоял. Только Бог — знать, прогневали мы его — не дал нам победы. А что до сказов… То вот остарею, матушка-княгиня, — и начну сказы сказывать. Строй гусельный либо гудошный мне ведом. Какой-никакой, а кус хлеба на старости лет заработаю. И о нашем походе в Степь Половецкую, и о геройской битве князя Всеволода Святославича, и о курчанах хоробрых сказ сочиню. Поведаю, что они хоть и погибали, но стяга княжеского не склоняли. Чести своей и славы княжеской не уронили. Сочинял же Боян Вещий о князьях своего времени, а мы чем хуже будем?.. Ничем. Тоже сочиним!
— Ну, к тому времени, сотник, судя по твоим летам и силушке да по широкой спинушке, кто-нибудь другой этот сказ сочинит… и пораньше, и посноровистее, надо полагать… — молвила княгиня куда как сдержаннее и доброжелательнее. — Впрочем, загадывать не станем. Давай-ка лучше все-таки о князе Всеволоде поговорим, о его туге-печали да о полонянах русских. Давай вместе поразмыслим, как их ладнее из беды-туги выручать, к очагам родимым возвращать…
Много чего поведал сотник Ярмил курской княгине о супруге ее Всеволоде Святославиче и о храбрых курских воях, пока, наконец, не удовлетворил «жажду» Ольги Глебовны. Не серчал тайно, не чертыхался мысленно. Понимал, как жаждет княгиня вестей о любимом князе. Это как земля после длительного летнего зноя жаждет живительного дождика… Потому охотно откликался на каждый ее вопрос, на каждую просьбу. А затем, когда, наконец, в какой-то мере утолил ее истомленное сердце, с ее же разрешения отлучился на краткое время в дом родительский — повидаться с отцом-матерью, да с женкой и детишками-кровинушками.
Только прежде чем попасть к родному очагу, пришлось ему, хоть и кратко, ответствовать перед соседями о судьбе их близких.
У княжеского терема с момента появления в Курске половецкого посольства, пожалуй, весь люд городской собрался — каждый надеялся хоть какую-то весть услышать о своих близких, сгинувших в Поле. Воевода Любомир ведь рассказал только о тех павших, которых он сам видел. А о других павших и о попавших в полон ничего не сказывал, так как сам не ведал. Вот народ курский и питал надежду узнать что-нибудь новое от возвратившегося из вражеского полона сотника.
Стояли тут и родители сотника: известный на весь курский край кузнец по прозвищу Кузьма Коваль да супружница его тихоня Заряна Ковалиха, квасница и стряпуха. А рядом с ними их сношенька, женка Ярмила, Людмилка, с голопузыми детишками, мал мала меньшими.
Не шумел, не галдел народ курский — тихо переговариваясь, терпеливо дожидался выхода из княжеских хором сотника. А что шуметь — не праздник ведь… Горе людское, горе мирское стояло.
Только не многих слова Ярмил утешили, не многих успокоили, не многим ясность, пусть и печальную, пусть и горькую, внесли. Не про многих горемык знал-ведал сотник, находясь в полоне у Романа Каича. Слишком огромно оно, Поле Половецкое, слишком много в нем ханов больших и малых, в плену у которых томились люди курские, люди русские, разбросанные по вежам и становищам. Но, что знал, то сказывал, никому не отказывал, обнимая рукой плакавшую от счастья женку и поглаживая по маковкам головок детишек, приведенных женкой.
Те лупоглазо радостно улыбались и жались, жались то к мамке, то к тятьке, живу возвернувшемуся из полона проклятого. И был он в их очах не просто мужем русским, бородатым да светлоглазым, не только сильным да храбрым воем, а настоящим богатырем, подобным былинному Илье Муромцу, а то и самому Святогору.
Народ же курский слушал сотника молча, боясь проронить слово нужное, слово важное, ибо знали: слово не воробей, выпустишь — не поймаешь. Только бабы концами платов своих утирали уголки глаз да изредка, не сдюжив, хлюпали распухшими от слез соленых носами.
Условившись с посланцами хана Романа Каича о сумме выкупа, порядке обмена простых пленников, Ольга Глебовна отпустила посольство обратно в Степь, передав им вместе с возвращающимся к князю Всеволоду сотником Ярмилом, уже свободным, три первых десятка соплеменников из числа ранее плененных курчанами.
Почин был сделан. Только каким будет продолжение… Ведь начать — это не то, что кончать; зачать легко, да родить тяжело. Впрочем, хорошее начало — уже не мало…
«Господи, не оставь милостью своей супруга и воинство его, — молилась княгиня, встав на колени пред киотом с образами темноликих православных святых, Богоматери и самого Иисуса Христа, перед тем, как отправить первый выкуп в Степь Половецкую. — Сбереги и сохрани их на чужбине, во плену вражьем, в неволе лютой! Не дай сгинуть и пропасть! Укрой под сенью величия и человеколюбия своего! Верни деткам малым родителей их бесталанных…»
Но молитвы молитвами, а дела делами. Вместе с напутственным словом сотнику Ярмиле, возвращающемуся вольным человеком к князю Всеволоду, передала она также и свиток пергаментный с письмецом кратким. Сказывала в нем о своей тоске-кручине и любви к нему, а еще обещалась навестить его в стане половецком.
«Вот выкуп соберу, с делами немного управлюсь и сизой голубицей прилечу к тебе, князь мой, чтобы пасть на грудь твою, чтобы в очи взглянуть твои, чтобы слово услышать твое ласковое. Трудно мне без тебя, ой, как трудно…»
Однако, как только послы отбыли, княгиня, оставив Курск на сына Святослава да верных их семейству посадника Яровита и воеводу Любомира, в сопровождении двух десятков ратных отроков отправилась в Трубчевск. Но не по дороге через Дмитриев Ольговский и Севск, какой шла павшая дружина ее мужа, а, придерживаясь полноводной Семи, через Рыльск и Путивль. Имела в мыслях посетить Агафью Ростиславовну с Анастасией да князя Игоря с его Ярославной. Путь пусть и кружный, но нужный: надо было условиться о сборе выкупа, о помощи друг другу в лихую годину. К тому же знала, что не всякий краткий путь близок, как не всякий дальний долог…
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Выслушав вернувшегося в стан хана Романа Каича сотника Ярмила о всех перипетиях, случившихся в Посемье, прочтя послание супруги, Всеволод Святославич искренне порадовался за своего воеводу Любомира, оставшегося в живых и помогавшего княгине в защите Курска. Хоть и издали, из полона половецкого но благословил он и решение княгини оставить на курском столе сына Святослава.
«Что и говорить, разумно поступила княгинюшка. Сам бы так содеял».
И еще сильнее уверился в своем решении находиться в половецком плену до освобождения последнего русского дружинника, ушедшего с ним в Поле Половецкое.
«Я ввергнул их в беду, и мне должно их из этой беды выручить», — стало главной мыслью к действию курского и трубчевского князя.
Сотнику же, оставшись с ним наедине в шатре, молвил сдержанно, хоть и по-восточному витиевато — возможно, сказывалось долгое нахождение в половецком плену и общение с ханом Романом и его приближенными, а тут, как говорится, с кем поведешься, от того и наберешься:
— Быть тебе, Ярмил, ныне подобно челноку, снующему в ткацком кросне между основами. И тянуть тебе нить утка от стана половецкого до терема княжеского, чтобы полотно возврата наших ратников в землю Русскую было добротно и без прорех.
— А кем мыслишь себя, княже, при таком невиданном досель кросне? — осмелился спросить сотник Всеволода. — Думаю, все же не ткачом…
— Если не ткачом простым, то мастером этого дела, раз Бог не дал быть князем свободным, — отшутился с легкой самоиронией Всеволод Святославич, вполне обжившийся в стане Романа Каича, благосклонно относившегося к своему именитому пленнику. — Или ты, сотник, против?..