Страница 54 из 69
В другое время она бы о том даже и не задумывалась, зная твердо, что смерды да черный посадский люд на то и существуют, чтобы дань в княжескую скарбницу поставлять. Причем регулярно, без недоимок и нарушений сроков. А как они это будут делать, где находить, чем уплатить — так это их же дело.
И если бы даже такие мысли вдруг ненароком навестили ее княжескую головушку, она бы тотчас прогнала их прочь, как дурной сон в летнюю ночь. Теперь же, побывав с ними в осадном сидении, разделив единую судьбу осажденных, видя, как они самозабвенно, не щадя живота своего, чуть ли не с одним дрекольем, защищали град, тяжких мыслей о жизни подданных уже не гнала. Тут гони не гони — легче ей не стало бы.
Впрочем, размышлять ей приходилось не только о горемыках-смердах, но и о том, как побыстрее собрать выкуп да избавить супруга своего от доли полонянина. А выкуп, чувствовала, немалый потребуется. Половцы вряд ли упустят такой куш за просто так. Ведь еще никогда, почитай, в полон к себе князей и в таком количестве не брали. Все больше своих ханов теряли.
На Руси Святой говорят, что беда одна не ходит. За одной обязательно потянется вторая, а там — и третья… Недаром же поговорка сложилась: «Пришла беда — отворяй ворота». Не успела княгиня Ольга Глебовна оплакать в подушку гибель северских дружин и пленение мужа, не успела с курчанами град Курск от половецкого набега отстоять, не успела распорядиться погибших защитников града земле-матушке предать да тризну по ним справить, как из Переяславля пришла весть о сильном ранении братца Владимира.
«Когда орды хана Кончака подошли к граду Переяславлю, — писал в грамотке к ней ее бывший духовник отец Порфирий, — то бояре и дружина предлагали Владимиру Глебовичу запереться в граде и из-за стен поражать ворога. Но он не послушал совета и с малой дружиной своей, словно древний былинный богатырь, выехал в поле. Сеча была зла и люта. Поганые половцы трижды уязвляли копием князя, но он, несмотря на то, что кровь-руда лилась из его тела ручьями, продолжал сражаться. И когда во граде вои и жители увидели, что враги почти окружили изнемогающего князя, то не выдержали и дружно бросились в поле, отбив князя из цепких рук поганых степняков. Теперь же Владимир Глебович находится на попечении Господа нашего и местного костоправа, пользующего его снадобьями и отварами».
Пришлось княгине курской всплакнуть и по братцу. Опять же в подушку, чтобы ни дети, ни слуги, ни челядь, тем паче, того не видели, не слышали. Она же княгиня! А княгиням держать очи на мокром месте не позволительно, тем более, когда горе горькое не у нее одной, у многих. Вон у Ярославны, княгини северской, в полоне бедствуют не только муж, но и сын Владимир (весть о бегстве Игоря из плена еще не дошла до курской княгини). Ее же Господь от подобной участи уберег: надоумил не пустить в Поле Святослава. А то бы и о нем пришлось тайно слезы ронять, деля их с подушкой. Жалко супруга, а рожденное из собственной утробы в крови и муках дитя еще жальче.
Сколь долго бы ни властвовали в душе курской княгини Туга да Горыня, но и они не бесконечны и не всесильны. Пришлось и им однажды подвинуться да уступить место радости. Пусть небольшой, не всеобъемлющей, не ликующей, но все же радости, тихой, как ощущение дуновения вешнего ветерка. Известие из Путивля о чудесном спасении из плена Игоря Святославича, последовавшее вскоре за вестью из Переяславля, искренне порадовало Ольгу Глебовну: теперь было кому встать на защиту всей Северской земли.
Убедившись, что ни граду Курску, ни Посемью опасность не грозит, Ольга Глебовна уже собралась покинуть сбереженный ею град, оставив его на сына Святослава, воеводу Любомира, потихоньку шедшего на поправку, и посадника Яровита, и вернуться в Трубчевск. Но тут из Половецкого Поля от хана Романа Каича пришло посольство, в котором в качестве пленника находился Всеволодов сотник Ярмил. С поездкой в Трубчевск пришлось повременить — принимать послов и вести переговоры о выкупе супруга и его оставшегося в живых воинства. Дело важное, нужное и неотложное, а потому с возвращением в Трубчевск можно и нужно было малость потерпеть.
Как ни противны душе были половцы, вчерашние недруги и погубители свободы мужа, как не заносчиво они себя держали, да делать было нечего: послы есть послы — лица неприкосновенные. К тому же, это у них в плену находился ее супруг-князь, а не у нее их хан. Приходилось смирять свою гордыню и быть к ним если не доброй, то внимательной хозяйкой, осознающей важность их миссии.
У сотника Ярмилы не было никакой грамотки от князя — как видно, не нашлось в Степи для Всеволода ни куска пергамента, ни чернил, иначе бы прислал письмецо, порадовал собственноручным словом. Приходилось верить сотнику на слово и первым делом выкупить из неволи его самого. И не только выкупить, но и приодеть, как подобает быть одетым русскому вою, а не рабу в рваном рубище.
Пока послы парились в истопленной специально для них баньке — половцы слышали о русских банях, их пользе для тела и при случае с удовольствием пользовались — княгиня, оставшись наедине с сотником Ярмилом, без устали расспрашивала его о супруге Всеволоде Святославиче.
— Не ранен ли? Не скорбен ли телом? — по несколько раз переспрашивала княгиня Ярмила, силясь прочесть правду в его темных, как курские речные омуты, очах. — Честно ответствуй, сотник, не лукавь даже в малом, не бери греха на душу, не терзай сердце княгинино.
— И не ранен, и не скорбен, — вначале кратко, как и положено ратному мужу, ответствовал Ярмил.
— А умыт ли, ухожен ли? Не бедствует ли в гладе и хладе? — Сыпала вопросы Ольга Глебовна, стараясь как можно больше узнать о своем любимом супруге.
— И умыт, и ухожен, и в отдельном шатре обитает, — пояснял сотник уже более велеречиво. — А еще к нему в услужение две челядинки из русских полонянок приставлены: в шатре убирают, бельишко стирают.
— Молоды ли челядинки или в годах? — послышались в словах княгини едва уловимые нотки ревности.
— В годах, матушка-княгиня, в годах, — поспешил успокоить Ольгу Глебовну сметливый сотник. — И ликом рябы, словно черти горох на них ночью молотили да убрать поутру позабыли.
— А не врешь ли ты часом, сотник? — Очи княгини сузились в узкие щели, словно они принадлежали не русской княгине, а половецкой ханше.
— Не вру, матушка-княгиня, ей богу, не вру, — перекрестился сотник размашисто. — Все как на духу, как на исповеди, говорю.
— А не поглядывают ли половчанки на князя? — интересуется далее княгиня? — Не пялят ли на него бесстыжие зенки свои? Слухи идут: уж очень до русских мужей охочи степнячки-то…
— Уже не пялят, матушка-княгиня, уже не пялят, — скороговоркой тараторит Ярмил, преданно глядя в очи Ольги Глебовны. — А ранее, в первые дни полона, пялили бесстыжие, пялили. Но князь наш, Буй-тур Всеволод Святославич, блюдет себя, блюдет. Не соблазнить его поганицам, ведьмам половецким, не соблазнить. Ни косами рыжими, ни очами томными, ни речами ласковыми. Блюдет себя князь. Ой, как блюдет!
— Ну, и словопут же ты, сотник Ярмил, — молвила княгиня тихо, и в ее очах на какое-то мгновение, как показалось сотнику, блеснула лукавая искорка, но тут же погасла. — Тебя и в ступе толкачом не изловить. Словно комар: и звенишь тонко над ухом, и увертлив…
— Словопут не словоблуд, матушка-княгиня, — тут же нашелся Ярмил, которого на красноречие толкало пьянящее чувство свободы. Ведь на белом свете нет ничего милее и слаще свободы. — Вою без красного словца да шутки-прибаутки никак нельзя: она и путь в походах сокращает, и горе-печаль пережить помогает.
— Если бы ты так бойко мечом помахивал, как языком машешь, то, быть может, и не попал бы в полон к ворогу, — продолжила выговаривать княгиня сотнику. Только строгости и обиды в голосе не было — одно сожаление. — И сам бы не попался, и князя своего, глядишь, уберег бы от доли полонянина… Тебе бы, сотник, с таким даром не воевать-ратоборствовать, а сказы под гусли сказывать… Цены не было бы твоим сказам! Всех бы прежних гусляров-сказителей за пояс заткнул.