Страница 45 из 69
На дворе был конец мая, дурманящий запахами засеянных полей, разноцветьем трав и цветов, бело-розовой кипенью черемух, груш, яблонь и вишен, ласкающий нежностью зелени, пьянящий чистотой воздуха и голубизной небес, щебетом птах, когда дозорные на башнях увидели сигнальные дымы.
— «Тревога! Тревога! Тревога!» — Закричало, запричитало набатное било, сообщая курчанам страшную весть.
Сердце курской княгини было уже несколько дней не на месте — металось, болело. Пробовала молиться, ходила ежедневно в церковь на богослужение, исповедовалась, причащалась — не помогало. Боль лишь нарастала, становилась явственнее и явственнее. Причина ее была известна — поход русских северских дружин в глубь Половецкого Поля в поисках града Тмутаракани. Сердце женское — вещун. Подсказывало, что что-то у Всеволода с братией не заладилось, что-то не по их думкам пошло-поехало… И вот дымы — извечные вестники тревоги и беды.
— Запереть врата, усилить стражу, выслать дополнительные дозоры в поле, — приказала посаднику Яровиту. — Разбить посадских мужей на десятки, назначить старших. Из княжеской гридницы выдать все оружие посадскому люду. Запастись водой. Готовиться к обороне града.
Яровит не спорил. Теперь сам видел — опасность не мнимая, опасность действительная, опасность страшная и неизбежная. И идет она из Поля Половецкого, из Поля Дикого, куда ушли северские дружины.
Завидев тревожные дымы, из ближних и дальних весей лесами, яругами поспешил ко граду народ посемский, едва успевший отсеяться, ибо весна год кормит. Целыми семьями и со скотинушкой, недовольно ревущей, блеющей, хрюкающей, мычащей, лишившейся в одночасье привычных пастбищ и выгонов, для которой в возках везли оставшиеся с зимы корма. А еще везли в возках скудные пожитки да худобину, малых деток, уставших от длительной дороги, да немощных стариков. Бабы, перебросив через шею концы плата или рушника, чтобы руки не так были заняты, несли у персей своих грудных младенцев. Мужи же и отроки — всевозможное нехитрое оружие смердов: вилы, заступы, топоры, косы; реже — копья, рогатины, луки. Вместо мечей за поясами торчали большие ножи в самодельных кожаных ножнах. Селяне шли не только отсиживаться за стенами града, но и защищаться.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Прошел день, другой. Дымы были, но ворог не появлялся. На третий день комонная сторожа, высланная о двуконь за Тускур и Семь, прибыла назад. И не одна, а с раненым курским воеводой Любомиром, которого сопровождали ратные люди из Боянской крепостцы.
— Доставлен к нам из Поля бродником, — пояснили хмуро бородатые ратники, сдернув с кудлатых голов треухи, заменявшие им шеломы. — Слаб очень. Морок над ним власть держит. Когда чуть оклемывается то твердит одно: «Беда!» И он, когда в себя приходит, и бродник, тот, что доставил, рекли, что нет более ни князей, ни дружин их хоробрых. Побиты да пленены в Поле Половецком…
Слезы так и целили брызнуть из затуманившихся очей княгини, но пересилила, спросила дрогнувшим голосом:
— Князь Всеволод… пленен или убит?
— Бродник сказывал, что среди убитых не видел. Знать, пленен, — рассудил старший бородач, по-видимому, десятник.
— А сам… бродник где? — помолчав, поинтересовалась княгиня. — Почто не с вами тут?
— Так уехал в Поле. — Развел десятник руками. — Он сам себе и князь, и хозяин. Спасибо, что хоть воеводу доставил… не бросил на смерть средь Поля волкам на растерзание, воронам на расклевание.
— Половцы далеко? — спросила тихо.
— А бес их, нехристей, знает. Однако на всякий случай дымки подали, чтобы народец христианский поостерегся. Бродник прямо не сказал, но намек сделал: ждите, мол, гостей незваных… Много будет…
— По-видимому, твой бродник прав, — взвесив сказанное, обмолвился Яровит.
— Он не мой, — тут же огрызнулся десятский, явно не желавший быть ровней с перекати-поле бродником.
— И как… стерегутся ли людишки по весям? — словно не слыша легкой перепалки, задала курская княгиня очередной вопрос.
— Да по всякому… — почесал начавший лысеть затылок старшой из боянских воев. — Когда сюда добирались, видели: большинство стережется — веси пусты. Видать, по лесам да по яругам прячутся… благо, что зелень кругом. В двух шагах пройдешь — не увидишь! А кто-то, матушка-княгиня, и остался: надеются, что, авось, пронесет…
— А вы в своей крепостице что думаете делать, коли ворог подойдет? — Прищурилась княгиня.
— Думаем, как и все русские люди, носящие меч на стегнах, что как бы ни был ворог силен, но крепость нашу ему не взять! Спасибо князю Всеволоду Святославичу, добротно срублена. Постоим за Русь Святую. Отобьемся с божьей-то помощью… А нет, так ляжем до единого, но врата врагу сами не откроем. Мертвые же сраму не имут… — с достоинством ответствовал десятский.
И по тому, как он это говорил, сурово сведя густые черные брови над переносицей, как непроизвольно до белизны костяшек сжал дланью рукоять меча, княгиня поняла, что так оно и станется: защитники боянской крепостцы скорее лягут костьми, но ворогу врат не откроют.
— Тогда храни вас Бог! — Перекрестила Ольга Глебовна десятника-бородача и его товарищей. — Возвращайтесь и постойте с братией своей дружинно за Русь святую, за жен своих, сестер младых да матерей престарелых. А мы здесь постоим… как сможем. Постоим, мужи курские? — обратилась она уже к курским воям.
— Постоим, матушка-княгиня, — ответили большинство курских ближних, бывших с княгиней. И только торговый гость Улеб, рябоватый прижимистый муж, невесть как затесавшийся в окружение княгини, засомневался:
— Без князя-то как постоять?.. Зело сумнительно…
— А у нас князь есть, — тут же одернула трусоватого Улеба княгиня с гримасой презрения и негодования, сменившей вдруг ее прежнюю скорбь по князю Всеволоду и его дружине.
— И кто же такой? — Задрал Улеб клин козлиной бородки и прищурил глаз с подначкой. — Не сынок ли, случаем?.. Ась?..
— Да, сынок, — подтвердила княгиня с достоинством и с уверенностью в правоте своего слова. — Наш старшенький, Святослав Ольгович. Чем не князь? Десятый годок пошел. Настоящий князь!
— А-а-а, — потянул разочарованно и с язвинкой Улеб, но договорить ему не дали.
— Ты, Улеб, жуй молча хлеб и не суй свой нос, который на троих рос да одному достался, в дела ратные, — вмешался Яровит, посчитав нужным поддержать княгиню в столь тягостный момент. — Запомни и таким же маловерам передай: у нас есть и князь… пусть и отрок пока. Есть и княгиня, Ольга Глебовна, что не менее важно. Есть и мужи, ратному делу обученные — сумеют и за град постоять, и народ в час трудный поддержать. А ты, как вижу, только в торговом деле хват, а как до брани — так и духом слабоват: не видя ворога уже медвежьей болезнью захворал и порты обмарал, — под одобрительный гомон курских мужей, продолжил он укорять Улеба. — Поэтому помолчи, пока тебя не пришибли как труса и вредителя нашему делу. Вот такой мой тебе сказ. А теперь вали-ка отсель с глаз. Да побыстрей! Не то точно зашибу, жук тя лягни, божья коровка забодай, как любил говорить наш воевода Любомир. Вали отсель…
«А еще так говаривал супруг мой любезный», — загорюнилась до сердечной рези княгиня, услышав любимую присказку Всеволода, но виду не подала. Не престало княгине на людях горе свое выказывать, тем паче в час опасности, тем паче княгине, названной в честь Ольги Святой, которая смогла отомстить убийцам мужа. И она, княгиня курская и трубчевская, Ольга Глебовна, как и ее далекая прабабка, сумеет постоять и за себя, и за детей своих малых, и за народ, судьбой ей врученный. А по возможности должна еще и за супруга ворогу отомстить.
Меж тем, боянские гридни, не мешкая, вскочили на приуставших коней и легкой рысью направились в обратный путь — оберегать крепостицы от ворога. Раненого воеводу Любомира отнесли в его подворье, куда поспешили несколько старух, ведающих в хворях и травах от них, а также рудамет и костоправ Якимша, белый, как лунь, дед во сто лет, сгорбленный чуть ли не до земли, но жилистый да живучий, и настоятель храма Николы Угодника, отец Никонор. Надо было, во что бы то ни стало, хоть заговорами, хоть травами, хоть молитвами поднять «на ноги» воеводу. Град в свете надвигающейся опасности требовал умелого и опытного ратоборца, да и расспросить его о походе и печальной судьбе князей и северского воинства не терпелось.