Список Мадонны

Ламар остановилась у берега и замерла на какой-то миг, увидев свой собственный тотем — Ворона. Это был знак. Нужно было спасать сына Курикуты. Она бросилась в воду и двумя руками подхватила его снизу, когда он уже шел на дно. Вдруг ей стало страшно. Аккуратно прижав ослабшее мокрое тельце птицы к себе, она побежала на берег, не заметив утопшего бревна, пока не стукнулась об него голенью. С криком она стала падать лицом вперед, вытянув руки, чтобы не удариться, и при этом выронила ворона. Большой плоский камень был наполовину погружен в ил и чуть выступал из-под воды. Голова Ламар резко ударилась о камень. Девушка лежала на месте падения несколько часов, пока солнце не стало клониться к закату, а у ворона давно уже высохли перья и он в достаточной степени оправился от случившегося. Сидя на покрытом мхом бревне, он рассматривал окровавленное тело, лежавшее на песке.

Ламар приходила в себя медленно, ощущая слепящие вспышки боли в висках. Все казалось странным и новым, а в затылке звенело и покалывало. Где она? Ах, ворон смотрит на нее с бревна, наверно, она уже близко к Курикуте. Где же она может быть? Ламар неуверенно поднялась на ноги и оперлась о дерево, чтобы обрести равновесие. Ворон продолжал наблюдать за ней. Его глаза-бусинки неотрывно смотрели на нее, а голова слегка вопросительно приподнялась, будто он тоже искал Курикуту. «А почему бы и нет? — подумала она. — Ведь, в конце концов, она — его мать». Когда наконец боль в ее голове утихла достаточно, чтобы она могла идти, Ламар вошла в теплую воду и дошла до того места, где вода была ей по колени. Вверху, над ее головой, цикады громким хором пели свою песню небу. В какой-то момент шум был настолько оглушающим, что, когда Ламар закрыла уши руками, ей показалось, что голова ее кружится. Вокруг нее вращались деревья, их очертания расплывались, они переворачивались верхушками вниз и исчезали из поля зрения, как духи из Времени сновидений. Она падала. Но не упала. Ее поддержал свет, он помог ее ногам твердо встать в мягком иле. Он поднимался из воды прямо перед ней, окруженный слабой дымкой тумана.

— Курикута, — прошептала она.

Мать Аты стояла перед ней, укутанная дымкой тумана, но она не выглядела промокшей. От нее исходил белый свет, и она вся блестела, как мокрая трава под солнцем. Кожа ее была белой, а одежда — небесного цвета. Голова была покрыта, а на поясе надето ожерелье из священных чуринга, на котором была фигурка Дарамулуна, укрепленная на двух пересеченных черных деревянных палочках.

— Курикута. — Слова полетели с ее губ: — О, Мать Ворона. Послушай меня. Мы страдаем. Даруг не ели эму. Они совершали танцы почтения Дарамулуну и Нгалабалу. Но нас становится все меньше, наши животы гудят от голода, наши языки сохнут от жажды, а дожди не приходят. Помоги нам, Курикута. Помоги нам, твоему народу.

Курикута раскинула руки, но ничего не ответила. «Она сейчас уйдет?» — взволнованно подумала Ламар.

— Дай ответ мне, Курикута, чтобы я могла передать его моим соплеменникам.

Курикута подняла лицо. Оно светилось, как солнце. Она заговорила так тихо, но так прекрасно, что Ламар потом станет вспоминать ее слова снова и снова в ужасные времена и в ночи одиночества, которые должны были наступить.

— Иди сейчас, пока еще не время. Мой сын будет с тобой, а потом и в тебе. После этого я снова приду по воде и камышам, где летают утки. Готовься. Иди другим путем и говори только с моим сыном.

— Хорошо, Курикута. И тогда мой народ будет спасен?

Ламар с радостью увидела, как Курикута улыбнулась. Это было как поток радости, и на миг Ламар почувствовала себя во Времени сновидений среди духов, вдыхавших жизнь и в человека, и в дерево, и в цветок. Внезапно ей показалось, что она заметила еще две фигуры, стоявшие за тем местом, где только что была Курикута. «Это Ганабуда», — подумала она. И осталась стоять одна, по колено в воде. В голове все еще звенело, и ей пришлось опять закрыть уши руками, чтобы заглушить пульсирующее пение цикад.

Тремя неделями позже группа всадников, возвращавшихся домой после поисков отбившегося от стада скота, нашла Ламар. Она медленно шла по берегу вверх по течению от переправы Вайзмана недалеко от Уилберфорс. Она была очень худа, и на ее теле в нескольких местах виднелись раны. Она не сделала никакой попытки убежать, и ее странно пятнистые карие глаза смотрели на обнаруживших ее людей отсутствующим взглядом. Было понятно, что она не в себе. Рассказывая об этом в отеле в Уиндзоре на следующий день, Рой Барнс, один из тех, кто участвовал в поисках скота, снова и снова повторял наиболее интересный эпизод всей этой странной истории. Обнаженная аборигенка, бродившая по берегу Хоуксбери почти у самого поселка, была необычным зрелищем, как необычным был и тот факт, что они не смогли добиться от нее ни слова даже в Уиндзоре, когда привели пару цивилизованных або, чтобы те поговорили с ней. И еще их заинтриговала птица.

— С ней был окровавленный ворон. Он сидел у нее на плече и не улетал.

— А почему вы не прогнали эту чертову птицу, почему не открутили ей шею? — Все согласились, что так, наверно, и следовало бы сделать.

— Мы пытались, — признался Барнс. — Но она так разозлилась. Бросилась на нас. Зарычала и оскалилась, как бешеная собака.

— И что вы сделали?

— А что мы, черт возьми, могли сделать? Мы позволили этой чертовой птице остаться с ней.

— А где она сейчас?

— Пэт взял ее к себе домой. Монс вернется завтра. Он скажет, что с ней делать. Возможно, он отвезет ее назад в Парраматту.

— Наверно, в приют.

— Или в дурдом. Там и на ее долю петушатины хватит. — Все присутствовавшие захихикали. Новый сумасшедший дом в Парраматте был любимой темой всех сплетней. — И ворон ей больше не понадобится.

Все громко рассмеялись и снова перешли к выпивке.

Для монсеньора Беде Полдинга, седлавшего лошадь под теплыми лучами раннего утреннего солнца, эти впечатления были абсолютно свежими. Он прибыл в Уиндзор вчера утром. Но вместо того, чтобы немедленно приступить к мессе в маленькой церкви, он провел одну из своих известных церемоний с колокольным звоном. За ней последовала процедура публичного покаяния и шествие по городу. Его беспокоило недоброе отношение к нему протестантов и даже некоторых более ортодоксальных католиков. Поговаривали, что он не удержится и изобретет, того гляди, еще и какой-нибудь папский церемониал, чем оставит все, как было. Но все получилось.

Церковь в этой колонии терпела неудачу за неудачей. Ее порочили, даже запрещали. Но сейчас, после четырех лет, проведенных здесь, он ощущал изменения к лучшему. И вот даже теперь, в этот момент, из Рима к нему на помощь ехал священник-доминиканец. Его проповеди привлекали множество людей. Люди собирались по обочинам грязных дорог и с благоговением смотрели на то, как он шествовал мимо, одетый в великолепный наряд, добавлявший обрядности и торжественности их жизни, полной серых безнадежных будней. Да, он был миссионером и гордился этим. Он улыбнулся, когда черно-белая веерохвостка задрала вверх свою любопытную головку. Птичка напоминала ему эту землю. Казалось, что она не находит себе места. Здесь были совершенно другие правила. Он, Беде Полдинг, монах-бенедиктинец, которому уже за сорок, достаточный возраст, чтобы в чем-то разбираться, вынужден иметь за поясом два пистолета, тогда когда он едет, чтобы нести слово Божье людям, потерявшим свои корни. Кто бы поверил в это там, в его монастыре?

Лошадь была оседлана, все необходимое было уложено в две седельные сумки. Ряса, святые сосуды, требник. На этот раз ему придется миновать Ричмонд. Ему нужно будет отвезти девочку назад в Парраматту. Уже в седле, пробираясь сквозь буш, он начал читать свою ежедневную службу. Несколько мгновений спустя он остановился. Слова казались пустыми и неуместными. Вместо этого он обнаружил, что думает о том, о чем настойчиво шептал ему на ухо Пэт Триси предыдущим утром, когда в ходе публичного покаяния люди подходили, чтобы открыться ему на ухо.