Спаси меня, пожалуйста!

– Я вообще-то не просто так пришла, – опомнилась Ангелина.

– Нет? – удивился дед. – А зачем же?

– За яблоками. Помните, вы утром предлагали?

– Конечно, помню. У меня этих яблок целый балкон. Уж и сушу их, и сок гоню. Это еще что, вот к осени будет караул. Дам я тебе яблочек, они у меня наливные, сладкие, сын с невесткой хорошие огородники, у невестки рука легкая, что посадит – то и растет. Тебе для сестры небось?

Ангелина кивнула.

– Жаль, бугай твой не приехал, как ты одна-то понесешь?

– Да мне немного нужно, штук десять, не больше.

– Еще чего, десять! – возмутился дед. – Раз пришла, бери килограмма три. Больше тебе не снести, а три кило в самый раз будет. При астме яблоки самое то, особенно эти, натуральные, без всякого дерьма. И железа в них полно, а это необходимый елемент для человека. Мне так доктор говорил, который Зину мою лечил. Пошли, чаю попьем, а потом я тебе яблок наберу.

Он шаркающей походкой побрел по коридору в кухню. Ангелина поколебалась, скинула кроссовки и пошла вслед за ним. На кухне было скромно, но чистенько. Старенькие шкафчики оклеены пленкой с видами Парижа, над мойкой как раз Эйфелева башня, рядом – Елисейские Поля. Небольшой квадратный столик был покрыт клеенкой светло-кофейного цвета, на нем стояла синяя стеклянная вазочка с шоколадным печеньем и вафлями. Старый, но аккуратно отмытый холодильник сплошь облепили магниты с видами заграничных городов. Были тут и Рим, и Прага, и Будапешт, и опять же Париж.

– Это кто собирает? – невольно вырвалось у Ангелины.

– Внучка привозит, – охотно пояснил старик, не спеша, с толком заваривая чай в фарфоровом чайнике. – Она страсть любит путешествовать. Где только не была, даже в Сингапуре. А мы с Зиной нигде, кроме деревни нашей, Кукуевки, да и то сто лет назад. Зина болеть стала, так мы дом продали и больше туда не ездили.

– Я тоже почти нигде не была, – успокоила деда Ангелина.

Он вскинул на нее свои глаза, цвета поблекших незабудок:

– А ты-то почему? Ведь молодая, здоровая. У тебя ж астмы нет, как у сестры?

– Астмы нет. – Ангелина улыбнулась и потрогала пальцами большой гладкий магнит, на котором был изображен римский Колизей. – И денег тоже нет. Мы с сестрой одни, я учусь, подрабатываю немного в фотоателье, помогаю печатать, убираюсь, за картриджами езжу, за бумагой. Римма на инвалидности, она на дому работает. Вот на поездки и не хватает.

– Ясное дело, – старик понимающе кивнул и разлил чай в веселые голубые чашки с белыми горошками, явно помнившие времена, когда еще была жива хозяйка. – Ты садись давай, у меня еще варенье есть крыжовенное. Отменное варенье, прямо во рту тает.

Ангелина заметила, как он рад тому, что кто-то зашел в его холостяцкую берлогу. Видно, внучка, хоть и балует деда дорогими подарками, приезжает редко.

– Садись, садись. – Он поставил перед ней чашку. Его руки мелко тряслись, но он ухитрился не разлить ни капли. Потом вытащил такие же голубые блюдца, маленькие, до блеска начищенные ложечки. Достал из холодильника литровую банку темного варенья. – Ешь!

Ангелина попробовала варенье – действительно тает во рту. Чай тоже оказался вкусным, не хуже Гошкиного алтайского.

– Нравится? – спросил довольный дед.

– Очень. Спасибо большое. Я весь день в бегах и поесть-то толком не успела.

– Так что ж ты молчишь? – засуетился старик. – Я тебе сейчас бутербродов с колбаской сделаю. Сейчас, минутку.

Ангелина замахала руками, но было поздно: он торжественно выудил с полки батон колбасы, отрезал несколько крупных ломтей, положил их на хлеб, все это уместил на тарелке и подсунул ее Ангелине.

– Кушай, не стесняйся. Тебя как звать-то?

– Ангелина.

– Имя какое хорошее, правильное. А я Геннадий Захарыч. Очень приятно. – Он подал руку. – А почему ж вы одни с сестрой живете? Родители где? В другом городе?

– Умерли родители. Они были немолодые и больные оба. Поздно нас родили. У мамы тоже астма была, как у Риммы. У отца инсульт. Они встретились, когда им было за сорок. До этого каждый был в браке, и детей не было. А поженились, и сразу Римма родилась. Потом я. Врачи говорили, что мама не может быть беременной в таком возрасте, ей же почти пятьдесят. А она только смеялась. И родила меня.

Ангелина сама не знала, почему стала рассказывать все это совершенно незнакомому человеку. Она почти ни с кем не обсуждала свою семью, предпочитая держать в себе боль от потери родителей. Сколько она себя помнила, ей всегда казалось, что у них дома все не так, как у других детей. Нельзя было шуметь, громко говорить, прыгать с дивана на ковер, как делали они с девчонками в гостях у одноклассницы Ленки Зайцевой. Нельзя, как та же Ленка, вернувшись из школы, броситься к маме, обнять ее, повиснув на шее, суматошно и сбивчиво рассказывать все свои ребячьи радости и новости. Ангелинина мама, в отличие от Ленкиной, не делала в парикмахерской пышных причесок, не красила губы красной помадой, не готовила торт из коржей с заварным кремом, украшая его свежими ягодами клубники. Мама была тихой, маленькой и худой, как тень, с короткой мальчиковой стрижкой и огромными серыми глазами на бледном, бескровном лице. В глазах вечная тоска. Ангелина явственно видела эту тоску, но не понимала, отчего она. Она остро завидовала девчонкам – те жили весело, ярко, просто, иногда родители их наказывали, даже могли дать ремня, но чаще они все вместе, семьей, ездили кататься на великах, шли в кино или в кафе – есть мороженое или пиццу. Семья Ангелины не каталась на велосипедах и не ела пиццу в кафе. Папа был стар и сед, он мерил давление и пил пахнущие мятной жвачкой таблетки. Мама кашляла и прикрывала рот платочком. Они никогда не ругали ни Римму, ни Ангелину, не повышали на них голос, не наказывали. Но, приходя домой, Ангелина чувствовала страх. Он был непонятный, необъяснимый, какой-то липкий и привязчивый. Она сама не понимала, чего боялась. Только потом, позже, когда родителей не стало, Ангелина уяснила для себя природу этого детского страха: она подсознательно боялась, что настанет день, когда мама с папой уйдут от них навсегда. Этого же боялась и мама – оттого и смотрела на дочь тоскливым взглядом, понимая, что не успеет увидеть ее взрослой…

Дед глядел на Ангелину внимательно и добродушно.

– Что ж, бывает. У всех своя судьба. У тебя, видишь, родители старые были да больные, а у кого-то их и вовсе не имелось. Зина моя, к примеру, из детдома. Отца на войне убили, мать немцы повесили – они в оккупации были в 43-м. Зинка в лес убежала, скиталась по сугробам, пальцы на ноге отморозила. Потом ее партизаны подобрали, и она до весны 45-го жила в отряде. Типа, как сын полка, только девочка. А после победы уж ее в детдом определили. А было ей всего ничего – лет пять. Вот так… – Он пожевал губами, подул на чай и с хрустом надкусил вафлю.

– Геннадий Захарыч, а вы действительно хорошо знаете Андрея? – неожиданно для самой себя спросила Ангелина.

– Андрейку? Ну, конечно, хорошо, я ж вам говорил – он тут сызмальства живет. Тоже сирота, как ты. А почему спрашиваешь?

– Не знаю. – Ангелина пожала плечами. – Просто так. Странно.

– Что странно? – Старик прищурил слезящиеся глаза.

– Мне по голосу показалось, что он… хороший он парень, одним словом.

– Так и есть, – согласился старик.

– Почему ж он так поступил со мной? Он ведь знал, что у меня в сумке все документы и ингалятор для Риммы. И рецепт.

Дед немного помолчал, потом не слишком уверенно произнес:

– Торопился, видать. Я его вчера утром встретил, когда мусор выносил. Он такой смурной был, обычно приветливый, разговорчивый. А тут – здравствуй, Захарыч, и пошел себе.

– Куда же он торопился? Поезд у него только вечером был, как я понимаю?

– Это верно. – Старик задумчиво кивнул. – Ну, кто его знает, куда ему надо было? Может, дела какие, купить что-то мальчонке. Или, может, на работу вызвали.

– Да нет, какая работа? – возразила она. – Все учителя в отпуске.