Точка Зеро

— Света… — сказал Тони, когда я закончила. — Я тоже думал обо всем этом. Понимаешь, мне очень тяжело это говорить, стыдно, но… Ты не представляешь, как я тебя ненавижу. Все вокруг, весь этот долбанный мир, кольца, чокнутых старух. Но больше всего — тебя. Я понимаю, что это не мое… не от меня… Но ничего не могу с этим поделать. Пытаюсь хоть как-то сдерживаться, иногда, вроде, отпускает. А потом — снова, еще сильнее. Если бы ты не была призраком… Боже, я не знаю, что мог бы с тобой сделать. Мне хочется разнести все тут к чертям собачьим, разбить, разорвать в клочья.

— Неужели все это от дракона?

— Странно… Тогда, в настоящем… Джереми показался мне таким… Даже не знаю, как сказать. Это было что-то такое доброе, теплое… А я чувствую себя каким-то вселенским злом.

— Может, в том яйце был не Джереми?

— Твою мать, какую хрень ты несешь! — внезапно снова заорал Тони. Его лицо перекосилось, во все стороны летели брызги слюны. — Уйди к чертовой матери, сука!

Он размахивал руками, поворачивался то в одну сторону, то в другую, как будто пытался увидеть, разглядеть меня в темноте. Смотреть на него было невыносимо. Но и оставить его, перенестись куда-то в другое место я тоже почему-то не могла.

— Замолчи! — приказал властный голос, и из тени вышла мать Алиенора. Она подняла руку, и черный астерикс вспыхнул, как звезда, когда на него упал отблеск пламени стоящего в нише светильника.

Тони обмяк, привалился к стене и задышал тяжело, как будто пробежал несколько километров.

— Мне кажется, это дракон, — подумала я, адресуя свои мысли аббатисе.

— Да, это дракон, — так же молча подтвердила она. — Идите за мной, — сказала она уже вслух.

Тони плелся за ней, с трудом передвигая ноги. Я гадала, что же лишило его сил: вспышка ярости или магия черного кольца Жизни.

В покоях аббатисы был накрыт стол: свежий хлеб, сыр, мед и вино.

— Садись и ешь! — приказала мать Алиенора, и Тони жадно набросился на еду. — А ты…

— Я не могу без тела, — жалобно проскулила я.

— Постарайся согреться. Так тебе будет легче.

— Что с нами будет? — спросила я, устраиваясь у камина.

— Что будет? — переспросила аббатиса. — Вам придется терпеть это еще две недели. До полнолуния. Или… до скончания времен.

— И что будет после полнолуния? — влез Тони и закашлялся, поперхнувшись.

— Не торопись! — отрезала она, и я не поняла, что имелось в виду: есть, не торопясь, или не торопить ее с ответом.

Тони прокашлялся и снова схватил кусок хлеба, макая его в миску с медом. Ел он просто отвратительно — неряшливо, сопя и громко чавкая, крошки падали изо рта на стол. Какое счастье, подумала я, что это происходит с ним в облике Маргарет. Будь он сейчас в своем собственном теле, удалось бы мне когда-нибудь выкинуть эту картину из головы?

Наконец Тони прикончил все, что было на столе, сыто рыгнул и вытер рот рукавом. Потом встал и потянулся к завязкам гульфика. Я испугалась, что он собирается справить нужду прямо здесь, но ледяной взгляд аббатисы его остановил. Вздрогнув, Тони вышел вон.

— Боже мой… — простонала я.

— Дальше будет только хуже, — сказала мать Алиенора, садясь в кресло. — И с ним, и с тобой. Я удивлена, что вы вообще смогли добраться сюда. Возможно, вам помогло кольцо Сияния. Точнее — отражение кольца. Даже отражение имеет определенную силу, хотя само оно уже не существует. А может, и ваши чувства друг к другу. Но даже всего этого не достаточно, чтобы… Да, этого недостаточно…

— Но вы сказали, что нам нужно потерпеть до полнолуния.

— Я сказала «до полнолуния — или до скончания времен». Вам предстоит принять очень непростое решение, но от этого зависит ваше дальнейшее существование. Ваше — и всего мира. Однако сначала мне придется прочитать вам книгу. Надеюсь, двух недель нам хватит.

— Двух недель? — удивилась я.

— Ваши просветления не всегда будут совпадать, — горько усмехнулась мать Алиенора. — И они будут все короче. В остальное время вам будет ни до чего.

Пожалуй, она была права. Желание телесности — именно так я определила для себя эту пытку — снова заливало меня тяжелой густой волной. И я знала, что не выдержу и снова вернусь в Стэмфорд, к постели Мартина, где буду снова и снова тщетно пытаться соединиться с ним.

— А Тони? — спросила я.

— Гнев и ярость, — вздохнула аббатиса. — Голод. Стремление к насилию. И… безумное желание физической любви. Если с голодом еще как-то можно справиться, не надолго, конечно, то со всем остальным…

Словно в ответ, из коридора донеслись хорошо знакомые мне кошачьи вопли, в природе которых я не сомневалась. Если бы у меня было тело, наверняка его передернуло бы от отвращения…

9. Кокос и персик

Люси изо всех сил пыталась заставить себя уснуть, но ничего не получалось. Она считала овец, скачущих через изгородь, бормотала про себя поток бессвязных слов на четырех языках, представляла, что едет на машине по улицам Лондона, сворачивая в бесконечные улицы и переулки. Но сон не шел. Если удавалось прогнать из головы Роберто, приходили мысли о Питере. А не о Питере — так о том неведомом, страшном, что подстерегало ее впереди.

Когда часы на башне пробили два, Люси спустилась в жральню и согрела молока. Надо было поспать хоть немного, утром предстояла дальняя дорога за рулем. Или все-таки не ехать? Возвращаясь к себе, она услышала из детской хныканье Джина и зашла к нему. Обычно Люси редко кормила сына ночью и уж точно не брала его к себе в постель, считая все эти новомодные родительские веяния глупостью и баловством. Но сейчас она об этом уже не думала. Покормив Джина, забрала его к себе в спальню и устроила на кровати рядом с собой, на половине Питера.

От тихого детского сопения рядом спокойнее не стало, но она словно нутром чувствовала: ей надо быть рядом с сыном, каждую минуту, пока еще можно.

Потихоньку ее начало затягивать в дремоту, но этот полусон был странным: Люси вроде бы спала, но одновременно видела в темноте смутные очертания предметов и слышала тихие звуки ночи за окном. А еще — словно рассказывала кому-то о своем детстве. То, о чем не знал никто. Даже Питер. Даже Светка. То есть знали, конечно, но далеко не все. И уж точно не о ее чувствах.

Люси редко вспоминала детские годы. Не потому, что они были плохими — наоборот. Потому, что они были слишком хорошими. Правда, только до третьего класса. Эти воспоминания служили ей потайным садиком, где она могла спрятаться от всех, перевести дух, набраться сил. Чем-то особо ценным, что используют только по особым случаям.

Дедушка Глеб… Люська была его любимой внучкой. Когда Наташка была маленькой, дед еще служил и домой зачастую приходил только ночевать, да и то не всегда. Тогда они жили все вместе в огромной четырехкомнатной квартире на Московском проспекте — дедушка и Люська с родителями и сестрой. Люське исполнилось полтора года, когда дед ушел в отставку.

Он был ее самым лучшим другом. Где они только не были, о чем только не разговаривали. Наташка уже ходила в школу, у нее были уроки, всякие кружки, подружки, поэтому чаще всего Люська с дедом проводили время вдвоем. Отец, уволившись из НИИ, все время что-то покупал, что-то продавал, постоянно куда-то уезжал. «У папы бизнес», — таинственно говорила мама. У мамы, которая не работала, жизнь тоже была загадочной. Обычно она спала до обеда, а вечером надевала красивые платья, рисовала на лице какую-то чужую тетку, душилась сладкими духами и исчезала.

Но Люську все это нисколько не огорчало. С дедом ей было лучше всего. Он знал в Ленинграде каждую улицу, каждый дом, каждый памятник. Они гуляли, и дед рассказывал ей о них чудесные, волшебные, захватывающие истории, которые Люська потом будет пересказывать туристам, неизменно приводя их в восторг.

А еще дед свободно говорил по-французски и учил ее, иногда они целый день могли говорить только на этом языке. «Может быть, когда-нибудь мы с тобой поедем в Париж», — говорил он и рассказывал об этом удивительном городе, где когда-то несколько лет прожил со своими родителями. В Париж Люська — уже Люси — попала только через четверть века, с Питером. И этот город, о котором мечталось с детства, отозвался в ней такой болью и тоской, словно она потеряла деда только что.