Дух оперы

Поэтому из всех композиторов Андрей любил больше всех Бетховена, но ему также нравилась музыка Берлиоза, Вагнера, Сен-Санса, Штрауса и Клода Дебюсси.

Он был часто порывист в чувствах и непредсказуем. Поэтому говорить иногда с Андреем было очень сложно, так как он часто говорил отрывисто, и диалоги с ним походили на ломанный след лыжного слалома по крутой горе, где каждое выказывание заставало собеседника врасплох, как камень, вдруг возникший на дороге, и требовало непроизвольной, лишь интуицией подсказываемой точности ответа. И каждый новый поворот в этом причудливом лабиринте фрагментов истины напоминал о том, что жить – значит рисковать: каждое слова и каждая мысль вставала перед нами как решающее испытание, именно «застава», через которую невозможно пробиться и нельзя не пробиться.

Вообще-то, умение сказать, как можно короче, и выразительнее, то есть, «сказать, как отрезать» ценится высоко среди ясно мыслящих людей. Тот, кто говорит «одним словом», сообщает слову выразительность жеста. Так я считал и полагал ещё, что уплотнять речь – значит превращать речь в плоть. Я всегда задумывался над тем, каков же механизм языка и мысли, которая скрыта в нашей телесной практике, как некое волшебство, чреватое интеллектуальными образами, при помощи которого интеллект способен создавать свою собственную сферу знания и выражения. Тело занимается сокрытием в себе важных органов и поглощением всего, что поддерживает его жизненные физические силы, а телесная интуиция предваряет рациональное мышление, и миссия мудреца – оберегать единство бытия, то есть, изначальный ещё ничейный опыт целостности сущего до дуализма, вносимого в мир субъективным сознанием.

Мне казалось всегда, что я хорошо знаю Андрея. Во всяком случае, я так думал. Но из разговора с двойниками, я понял, что совсем не знаю моих друзей. И с ними со всеми придётся мне знакомиться заново.

Пока я разговаривал с двойниками моих друзей, студенческая столовая опустела, начиналась третья пара занятий. Мне тоже нужно было идти на урок, но я ещё до конца всё для себя не выяснил, что же представляли собой все эти двойники. Мне пришёл на память рассказ Германа Гессе «Прибежище», где он говорил о том, что мечтает найти убежище. И эта мечта, как было там написано, принесло ему понимание: «Как и всякое понимание, оно явилось в облике хорошо знакомом, я его уже ни раз встречал. Это было изречение, случайно прочитанное мной в одной книге, старая фраза, которую я давно знал и помнил наизусть. Но теперь оно звучало по-новому, оно звучало во мне. «Царство Божие внутри нас».

В этом высказывании Гессе, как мне кажется, обрёл равновесие и гармонию с миром. Он проник глубоко сам в себя и открыл внутри себя новую обитель, которая принадлежала только ему. Вероятно, в этот момент он и слился со своим внутренним двойником. Он так и писал: «Я опять получил что-то, чему могу следовать, чем руководствуюсь, чему отдаю свою кровь. Это – не желание и не мечта, это – цель. Цель эта – снова прибежище. Но не пещера и не корабль. Я ищу и жажду прибежища внутри самого себя, ищу пространства или точки, куда не достигает мир, где я один дома, оно надёжнее гор и пещер, надёжней и укромней, чем гроб и могильная яма. Вот моя цель, туда ничто не может проникнуть, ибо это слито со мной».

"Так вот, значит, что собой представляет этот двойник. Он живёт в своём убежище. И как говорил великий писатель: «О глубокое прибежище! Ты не доступно никаким бурям, тебя не опалит огонь, тебя не разрушит никакая война. Маленькая каморка в глубине собственного существа…, маленькая колыбель, к тебе устремляюсь я».

Значит, там живут наши двойники, но так как мы туда не заглядываем, в эти маленькие каморки, отдаваясь в наш судорожный век разным своим делам, то оно, это наше внутренне я, отделилось от нас, и стало жить своей независимой жизнью. И для того, чтобы обрести целостность, мы должны слиться с ним, стать одним целым с нашим внутренним двойником, потому что он умнее и добрее нас, он владеет всеми нужными знаниями. Он и есть наша Вселенная.

"О, Боже! Как сложно устроен мир! – подумал я. – У каждого из нас есть своё представление о мире. Представление о мире как о системе, представление об общих границах картины мира и о неклассической связи бытия системы и бытия включённых в неё элементов позволяет прийти к некоторому новому понятию бесконечности. У каждого из нас есть своя вселенная, и нет у нас общей Вселенной, так как мир настолько разнообразен, что в чём-то одном всегда скрыт миллион чего-то другого". Поэтому мне очень захотелось знать, что же нас всех так разъединило.

Прозвучал звонок. Мне нужно было идти в аудиторию. Я простился с двойниками и вышел из столовой. Поднимаясь по лестнице для встречи со студентами, где я должен был прочитать лекцию о панлогизме, я подумал с огорчением: «Нас всех разъединило то, что все мы стали умными. И вина за всё это лежит на древнегреческих философах. А началось всё с того, что древнегреческая мысль включила структуру мира в определение бытия. Под какими бы иррациональными псевдонимами не скрывалась структура мира, какие бы не протяжённые, сверхмировые сущности не претендовали на функцию мирового разума, какова бы не была интерпретация Анаксагорова Нуса, в основной фарватер науки вошла проблема протяжённого разума мира, его пространственной структуры. Древние греки придумали свой разумный мир, произвольно структурировали его своим меркам, а мы сейчас должны расплачиваться за их заумность, не находя в себе мужества признать, что всё, что когда–то мыслилось, было сущим вздором. И мир вовсе не конструирован человеческим разумом, а живёт по своим законам и правилам. Конечно же, человек что-то привносит в него от себя, но всё, что он привносит в него, – это тоже вздор и чудачества наших двойников, томящихся от безделья в наших скрытых прибежищах внутри нас. И как бы мы не старались понять мир, мы его никогда не поймём. Ведь что такое человек? И что такое Вселенная и Вечность? Это Эйнштейн со своей теорией относительности произвольно сделал временные интервалы неотделимыми от пространственных, и наоборот. Большей глупости не могло случиться в философской мысли. Но какой теория была красивой! Она, ещё в более явной и осязаемой форме, чем классическая наука, разрешила и волновавшую Декарта проблему действительного бытия сенсуально постижимого мира, и лежащую в основе пессимизма Паскаля аннигиляцию (превращение в ничто) краткого человеческого «здесь и теперь» перед лицом объемлющего его бесконечного пространства и бесконечного времени.

Но может быть эта бесконечность времени и пространства существует только внутри нас, в нашем воображении и в нашей душе?! Это вы внутри себя создаём этот пространственно-временной мир, конструируем его и заполняем взаимодействующими бесконечными по сложности системами, отображёнными только в нашем сознании и, полагая, что они существуют в мировых точках. Но наше «здесь и теперь» исключает и опустошённое пространство, и опустошённое время и аннигилирующие при своём разделении пространственные точки и временные моменты. Наш разум и мир – это разные вещи. Наш разум есть и существует, а вот мира, как мне кажется, нет и без нашего разума и сознания быть не может. Стоит нам закрыть глаза или заснуть, и весь мир тут же исчезает. Так что же нас разъединяет с миром и самим собой»?

Я подошёл к аудитории и вдруг увидел стоящего у двери фантома Юрия. В коридоре больше никого не было. Занятия уже начались, и мои студенты ждали в аудитории моей лекции.

– Вы что здесь делаете? – спросил я его.

– Жду вас. – ответил он.

– Зачем вы меня ждете?

– Хочу вам сказать, что двойники ваших друзей отказались собираться вместе на квартире Юрия.

– Почему? – спросил я его.

– Потому что, им не нравится сама идея встречаться с кем-то за спиной своих хозяев. И они, быть может, правы, потому что, поймите меня правильно, мы все очень привязаны к нашим подопечным, составляем их внутренне нутро, и показывать его посторонним без разрешения на то наших господ, не совсем корректно. Я сам вышел к вам и разоткровенничался только лишь потому, что находился в ссоре с моим хозяином.